Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин

Логика формальная, которой ограничиваются в школах (и должны ограничиваться — с поправками — для низших классов школы), берет формальные определения, руководясь тем, что наиболее обычно или что чаще всего бросается в глаза, и ограничивается этим. Если при этом берутся два или более различных определения и соединяются вместе совершенно случайно (и стеклянный цилиндр и инструмент для питья), то мы получаем эклектическое определение, указывающее на разные стороны предмета и только.

Логика диалектическая требует того, чтобы мы шли дальше. Чтобы действительно знать предмет, надо охватить, изучить все его стороны, все связи и «опосредствования». Мы никогда не достигнем этого полностью, но требование всесторонности предостережет нас от ошибок и от омертвения. Это во-1-х. Во-2-х, диалектическая логика требует, чтобы брать предмет в его развитии, «самодвижении» (как говорит иногда Гегель), изменении). По отношению к стакану это не сразу ясно, но и стакан не остается неизменным, а в особенности меняется назначение стакана, употребление его, связь его с окружающим миром, В-3-х, вся человеческая практика должна войти в полное «определение» предмета и как критерий истины и как практический определитель связи предмета с тем, что нужно человеку. В-4-х, диалектическая логика учит, что «абстрактной истины нет, истина всегда конкретна», как любил говорить, вслед за Гегелем, покойный Плеханов).

Ленин В. И. Ещё раз о профсоюзах, о текущем моменте и ошибках тов. Троцкого и Бухарина. 25 января 1921. Соб. Соч. 2-е изд. Т. XXVI c. 134–136.

Извините, если кого обидел.

24 марта 2006

История про годовщину

…Это было ровно в эти дни семь лет назад.

Я снова попал в больницу — и вид из окна был все тот же — недостроенное здание, частая поросль разнокалиберной арматуры на нем, знакомые лица пары санитаров. Время длилось, в этот момент началась война, и чужие бомбардировщики, выйдя на рубежи пуска, стреляли по Югославии крылатыми ракетами.

По ночам в больничных палатах мерцали окошки телевизоров, похожих на радарные экраны — мутные и неразборчивые. На них сквозь точки и полосы засветки двигались точки чужих самолетов.

Дела были не сделаны — я попал в больницу неожиданно, хотя ждал этого несколько месяцев. Попал, будто был вызван на допрос и после него был арестован. Мать привезла мне книжек и одеяло, и вот снова полилось неспешным потоком тухлое больничное время.

По ночам я говорил с соседом слева о войне, а днем к нему приходил сослуживец, который несколько лет учил югославов летать на наших истребителях.

И от этих разговоров у меня перехватывало горло, чувство какой-то большой готовящейся несправедливости, гораздо большей, чем та, что происходила вдали.

Я ждал операции, того, как всунут внутрь меня новое железо, взамен старого, пришедшего в негодность.

И давно я понял, странность восприятия многих людей, забывающих о том, что их тела обладают обычными физическими характеристиками настоящих физических тел. Тела обладали упругостью и твердостью, их части, подобно частям механизма, можно было привязать веревочками, стянуть болтами или отпилить. Как-то товарищ мой наступил на растяжку, и я потом складывал найденное тело пополам. Очень странный это был опыт.

А теперь вокруг текла новая весна, и не зеленела разве что коричневая арматура на здании за окном.

Это был второй или третий год лёжки, и в больницу ко мне приходило гораздо меньше народа, потому что часть гостей остепенилась, кто-то женился, а кто-то устроился на редкую после финансовых потрясений высокооплачиваемую работу.

В посетителях моего соседа было то общее, что соединяет людей после шестидесяти в моей стране. Особенно тех, кто делал боевое железо или его применял. Особое незатейливое чувство юмора, рассказки из прошлого, свидетельствующие о том, что они были на "ты" с чем-то важным. И при этом было в них что-то цельное, как в людях уходящей цивилизации.

Каждый вечер, одновременно с вылетом натовских бомбардировщиков, мы собирали военный совет. Сползались, стуча костылями, к телевизору, и поближе к тем из нас, кто вообще не мог двигаться.

Положили к нам и солдата — не настоящего, а милиционера, что упал с полки в бане. Он был совсем мальчишка по виду, хотя, призванный год назад, уже дослужился до старшего сержанта. Вместо того, чтобы стоять в оцеплении вокруг американского посольства, от теперь хлебал манную кашу чужой ложкой, глядя в экран.

Скоро была моя операция, и я думал о ней без страха, но с тоской — потому что от меня уже ничего не зависело. То есть, распорядиться чем-нибудь, чтобы улучшить свое положение, я уже не мог.

Время брало меня за руку и вело от прежней боли, связанной с воспоминаниями, к боли настоящей, непридуманной. Уже можно было представить ту боль, что обрушится на меня потом и вдавит в койку. Этими словами я как бы заклинал эту боль — дескать, не надо, я сделал всё за тебя.

Жизнь ночной больницы была особой. В тот час, когда уходили врачи, она еще не начиналась. И тогда, когда последние посетители торопились взять в гардеробе свои пальто, она только зачиналась. Вот проходили сестры, промахиваясь шприцами мимо тощих и толстых задниц, и это был еще только первый звоночек перед ночными разговорами. Звоночек включал инстинкты, но, не имея реального продолжения инстинкты давали движение ночным разговорам. Жизнь начиналась тогда, когда дежурные сестры и врачи прятались по своим норам. Тогда-то и шли неспешные разговоры, и длилось, длился розлив жидкостей и и медленное потребление.

Одни действительно вели разговор, а другие, со светлыми от боли глазами, старались отдалить момент, когда они по одиночке схватятся с бессонницей.

Извините, если кого обидел.

24 марта 2006

История про упырей

Ходил на упырей.

Залил чужой кафель кровью.

Потом, вернувшись с битвы, долго играл дома в Терминатора — отрезал лишние лохмотья кожи и менял запасные части. Одна беда — никак не могу отстирать тельняшку, подаренную братьями-десантниками.

Жизнь удалась.

Извините, если кого обидел.

25 марта 2006

История про продажи

Я-таки написал про критика Кирпотина. Написал даже не рассуждение, а довольно большое рассуждение. Но только что мне рассказали, что благодаря этой статье издательство распродало весь тираж. Очень это всё странно — и остаётся только предположить, что купили Кирпотина филологи, плотоядно цыкая зубом, понесли в норки — посчитать ему за Платонова и за Пастернака.

Иначе я не могу объяснить этот всплеск продаж.