Цыган - Анатолий Вениаминович Калинин

– Все я да я. А ты тут будешь под бричкой в холодке лежать.

– Ступай, Шелоро.

– Кабы мы не одни ездили, было бы на кого и коней бросить.

– Ты сегодня выпросишь у меня!

– Я же ни при чем, что ко мне все другие цыгане пристают.

– Ну!

– Не грозись. Я и так уже иду. Будь она проклята, эта жизнь!

Молодые цыплята хлопьями снега застлали вокруг птичника зеленый склон. Но две женщины в такой же девственной белизны халатах следили, чтобы они не отбегали слишком далеко. А против коршунов у них лежало на врытом в землю столике охотничье ружье.

Из двух женщин Шелоро сразу же, еще только спускаясь из степи по склону, выбрала старшую, потому что издали услышала, как другая испуганно крикнула ей:

– Смотри, мама, цыганка идет!

И Шелоро тут же отметила, как старшая сказала на это:

– Ну и пусть себе, Нюра, идет.

– Она, мама, прямо к нам идет.

Теперь уже и Шелоро сочла возможным вмешаться:

– Не бойся, красавица, ты уже в мой мешок не влезешь.

Сероглазая девушка, вылитая мать, так и залилась краской, прикрывая лицо рукавом халата. И потом уже все время, пока Шелоро разговаривала с ее матерью, она держалась от них поодаль.

Шелоро поскорее надо было избавиться от тяготившей ее со вчерашнего дня заботы, и она сразу же предложила женщине, едва увидела лежавшую на столике рядом с ружьем буханку хлеба:

– Ты мне отдай эту хлебину, а я тебе погадаю на твоего короля.

И, достав из кармана юбки, она веером распустила на ладони карты. А ее черноглазые детишки, уцепившись за ее юбки со всех сторон, так и впились глазами в буханку хлеба. И не успела женщина молча протянуть их матери хлеб, как они тут же своими цепкими ручонками разорвали буханку на части.

– Какой у тебя король? – складывая веер и тасуя карты, спросила Шелоро.

Ей все время казалось, что эта женщина как будто присматривается к ней, и под ее взглядом Шелоро с беспокойством старалась вспомнить, не приходилось ли им и правда, как говорил Егор, уже бывать в этих местах и оставить здесь после себя какой-нибудь след, как это иногда случалось… Но нет, поверху, когда-то давно, они действительно проезжали, а в хутор не спускались.

– Мне не нужно гадать. Я и без этого все знаю о себе, – отказалась женщина.

И с лица Шелоро она переводила взгляд на ее детишек, которые так и рвали зубами хлеб. От Шелоро не укрылось, как при этом страдальчески изламываются ее брови.

– Ты бы мне насыпала зерна, – сказала Шелоро, развязывая обмотанный вокруг пояса мешок.

Женщина покачала головой:

– У меня здесь нет моего зерна.

– А курей ты кормишь чем?

– Это все колхозное.

– Ну тогда яичек дай для них, а они за это для тебя и для твоей дочки по-цыгански споют и спляшут.

И тотчас же по ее знаку серебряным хором зазвенели голоса ее детей, и они начали плясать, кувыркаться у ее ног. Даже самый маленький, ползунок, которого Шелоро спустила с рук на траву, загудел, надувая щеки, и завертел ладошками, не желая отставать от своих старших сестер и братьев.

– Нет, нет! – испуганно замахала руками женщина.

И тут же по знаку Шелоро ее дети перестали петь и плясать.

От всего она отказывалась, что могло сегодня принести заработок Шелоро. Не из-за одной же буханки хлеба она спустилась из степи в хутор! А наверху лежал под бричкой Егор и поджидал ее с добычей.

И все-таки Шелоро не могла отделаться от ощущения, что эта женщина все время присматривается к ней и даже, похоже, о чем-то хочет ее спросить. Но не спрашивает.

И когда потом взгляд ее опять соскальзывал к детям Шелоро, она тоже как будто всматривалась в них, жалостливо изломав брови. От буханки хлеба, которую они разорвали между собой, только и оставалась еще маленькая корочка в руке у ползунка, но глаза у них все еще лихорадочно блестели.

Внезапно женщина крикнула, повернув голову к своей дочке:

– Ты, Нюра, побудь тут одна, а я схожу домой. – И она кивнула Шелоро. – Пойдем со мной. Я тут недалеко живу.

Все люди на окраинной улочке хутора так и поприлипли к окнам и даже повысыпали во дворы к заборам, увидев, как вслед за Клавдией Пухляковой шествует к ее дому цыганка с целым выводком детишек, подметая своими юбками хуторскую пыль… За той самой Клавдией Пухляковой, которая раньше всегда боялась цыган больше всего на свете.

Ничуть не смущаемая этим всеобщим вниманием, Шелоро расспрашивала по пути:

– А это у вас не кузня?

– Кузня.

– А почему замок на ней?

– Кузнеца нет.

– И давно?

– Второй год.

– Уволили его или сам ушел?

Ответы ее спутницы становились все более неохотными и глухими:

– Сам.

– Значит, мало платили ему?

– Нет, не мало.

– А почему же тогда он ушел? – И, не получив на этот вопрос никакого ответа, Шелоро вздохнула: – У меня муж тоже хороший кузнец. У вас тут колхоз или уже совхоз?

– На этом краю колхоз.

– А председатель дюже строгий или ничего?

Женщина опять не ответила Шелоро, и та продолжала спрашивать:

– Как ты думаешь, он мог бы моего мужа к вам в колхоз взять?

На это ее спутница твердо ответила:

– Нет.

– Почему? – И, не получая ответа, Шелоро даже приостановилась, сообразив: – Может быть, у вас и до этого кузнецом цыган был?

Ее спутница только коротко кивнула, прибавляя шаг.

Но Шелоро все поняла.

– А!

На этом все ее расспросы и прекратились. Остальную часть пути до дома этой женщины они шли молча.

Все, что только может быть наготовлено в доме на несколько дней вперед, было извлечено из погреба и выставлено на стол под большой яблоней во дворе перед этими ребятишками, черными, как грачата. И все же еще окончательно так и не угасал в их глазенках этот сухой блеск, хватающий за самое сердце. И до чего же вдруг могли напомнить они те, другие глаза, принадлежащие когда-то такому же, но теперь уже совсем большому грачонку.

Все подобрали: и целую большую кастрюлю борща, разогретого ею для них на летней плите во дворе, и две сковороды жареной картошки, залитой двумя десятками яиц. И теперь кружка за кружкой поглощали молоко, которое у нее всегда отстаивалось в погребе в махотках на сливки. Даже грудному ползунку и тому оказалось мало одной кружки.

А Шелоро тоже сидела рядом со своими детьми под яблоней за столом, почти не ела ничего, чтобы