Национал-большевизм - Давид Л. Бранденбергер

Интернационализм, братство народов и прочее — это все хорошо, это неотъемлемые черты нашего государства, но основное — воспитание чувства долга перед Родиной, чувства гордости за свою страну, за всех великих людей, несказанно обогативших человеческое общество во всех областях науки и искусства, то есть воспитание истинных патриотов. Родина, наша замечательная русская родина, — прежде всего.

Наши три революции, в том числе Великая Октябрьская революция, неотъемлемые элементы нашей Родины, возможные только в России и возвысившие Россию на недосягаемую высоту.

… Завоевано все это кровью сотен тысяч лучших русских людей, миллионами беззаветных бойцов русского народа, а поэтому и в будущем, после войны, гордость за Россию должна оставаться на высоте. Наше и последующие поколения, безусловно, этого добьются…»[677]

Агрессивный руссоцентризм Иноземцева, отмахивающийся с пренебрежением от таких традиционных советских фетишей, как интернационализм и «братство народов», граничит порой с полновесным национализмом. Что породило этот взрыв воинственного шовинизма?

Рассматривая вопрос с практической точки зрения, следует отметить, что официальная пропаганда в 1941–1945 годы, превознося заслуги русского народа в борьбе с врагом, очень неохотно признавала вклад, сделанный евреями, узбеками, азербайджанцами, таджиками и другими народами и национальными меньшинствами. Пресса уделяла основное внимание героизму русских людей и историческим аллегориям, а партийная номенклатура поощряла этот избирательный подход, называя русских основной силой ведущейся войны[678]. Под влиянием этой национал-большевистской пропаганды русские со временем уверовали в то, что они вынесли на своих плечах весь тяжкий груз военных невзгод, и это стало в конце концов источником не только национальной гордости, но и обиды на другие народы[679]. В основе убеждения, что остальные народы СССР не так заинтересованы в победе, как русские, лежало довольно распространенное в годы войны шовинистическое настроение. Сообщения о трусости и дезертирстве воинов нерусских национальностей появлялись в официальных документах и рассказах очевидцев с подозрительной частотой[680]. Авторы дневников, подобные Иноземцеву, который в начале войны с энтузиазмом писал о многонациональном составе своего подразделения, спустя несколько месяцев стали все чаще отзываться о представителях других национальностей в уничижительном тоне[681]. Подобное презрительное отношение к национальным меньшинствам наблюдалось и в тылу, даже среди образованных людей[682]. Удивительно по своей откровенности интервью, данное в 1944 году Героем Советского Союза А. И. Павловым, в котором он описывает обстановку в западных областях страны после освобождения их советскими войсками. Павлов говорит, что в целом восстановление народно хозяйства идет в соответствии с планом, но

«…с чем обстоит дело исключительно плохо, это с вопросом охраны [складов]. Она полностью состоит из украинцев и исключительно ненадежна. У нас был целый ряд попыток хищения боеприпасов и даже вооружения…. Среди рабочих у нас есть и эсэсовцы, и польские националисты и фольксдейтчеры, но выгнать мы их не можем, так как это значит сорвать работу. НКВД пока их не берет, а выжидает…. Вообще в отношении польской молодежи мы очень осторожны».

В словах Павлова сказывается влияние пропаганды тех лет, утверждавшей, что только на русских можно положиться, только они преданы советским идеалам. Местные жители автоматически попадали в разряд «националистов» и «ненадежных». Недоверие и подозрительность Павлова даже по отношению к «братским славянским народам» — украинцам, полякам — демонстрирует, каким непредсказуемым образом присущий национал-большевизму руссоцентризм порождал русскую шовинистическую субкультуру в советском обществе[683].

Одним из компонентов процветавшего в то время русского шовинизма был антисемитизм, выражавшийся в шутках и анекдотах на «еврейскую тему». Нижеследующие примеры взяты из дневника А. Н. Болдырева:

«Два еврея в глубоком тылу подходят к карте на вокзале: “Ну, что мы сегодня еще взяли?”»

«Телеграмма эвакуированного еврея: “Доехал Новосибирск благополучно. Если потребует Родина, готов ехать и дальше”»[684].

Выраженное в этих анекдотах мнение, что евреи пренебрегают своим долгом перед отечеством и не хотят сражаться на фронте, было, по всей вероятности, широко распространено[685] и порождало вспышки антисемитизма. Докладные записки сотрудников НКВД и прокуратуры в 1942–1943 годы свидетельствуют о резком возрастании антисемитского «хулиганства» от Ленинграда до Ташкента[686]. О том же говорит письмо, посланное в газету «Красная звезда» А. Н. Степановым: «Об антисемитизме. Демобилизованные из армии раненые являются главными его распространителями. Они открыто говорят, что евреи уклоняются от войны, сидят по тылам на тепленьких местечках, и ведут настоящую погромную агитацию. Я был свидетелем, как евреев выгоняли из очередей, избивали, даже женщин, те же безногие калеки». В заключение Степанов высказывает точку зрения, что подобные настроения возникают из-за того, что пресса недостаточно полно освещает мужество и доблесть воинов-евреев на фронте. Он считает, что эти сообщения способствовали бы смягчению антисемитизма: «Было бы очень неплохо поместить в газете несколько статей о евреях-героях Советского Союза, боевых командирах, генералах. Это внесло бы освежающую струю во многие головы»[687].

Степанов был, вероятно, прав, полагая, что агрессивный руссоцентризм прессы в военное время подвигался за счет замалчивания вклада, внесенного в борьбу с врагом советскими евреями. Как уже говорилось в конце предыдущей главы, роль украинцев тоже иногда преуменьшалась. В результате шовинизм по отношению к еврейскому, украинскому и другим нерусским национальностям с 1941 по 1945 год возрастал, особенно к концу войны, поскольку партийное руководство ограничивало пропаганду их истории и культуры.

Необходимо отметить, однако, что партийные руководители не поддерживали в те годы открытые антисемитские выступления иди пренебрежительные высказывания в адрес других народов. Официальные сообщения Информбюро не разжигали межнациональной розни. Однако напряжение между нациями проистекало естественным образом из позиции официальных кругов, искавших опору исключительно в русской истории и мифологии. Как говорил Щербаков Эренбургу, партийная пропаганда целенаправленно ориентировалась на «настроения русского народа»[688]. Если заслуги других народов перед советской страной замалчивались или принижались, то это происходило не путем их очернения, а за счет преимущественной пропаганды русской культуры. Широкие слои населения этого, как правило, не понимали, полагая, что отсутствие сообщений о подвигах представителей других национальностей свидетельствует об их недостаточном советском патриотизме. А соответствующие читательские отклики, в свою очередь, убеждали некоторых партийных работников, даже самых высокопоставленных, в том, что так и есть на самом деле[689].

В целом, трудно определить точно, в какой степени национал-большевизм военных лет способствовал росту шовинистических настроений среди русского населения. С большей долей уверенности можно утверждать, что пропаганда руссоцентристского патриотизма сыграла большую роль в формировании русского национального самосознания. Впервые столкнувшись лицом к лицу со сплоченными рядами национальных героев и наслушавшись речей о своей главенствующей роли в культуре, большинство