Столицы мира (Тридцать лет воспоминаний) - Петр Дмитриевич Боборыкин

тому назадъ. Хотя, какъ мы видѣли, зала бульвара des Capucines и покончила свое существованіе; но теперь бесѣдуютъ съ публикой вездѣ, и передъ утренними спектаклями большихъ театровъ, и въ маленькихъ театрикахъ, (гдѣ проповедуются разныя новшества и гдѣ я слышалъ разъ юнаго и восторженнаго защитника геніальныхъ произведеній Метерлинка), и въ закрытыхъ обществахъ вродѣ клуба S-t Simon, и во всевозможныхъ залахъ за плату и безъ платы. Лекторы распадаются на два типа: одни серьезные, убежденные, съ научнымъ оттѣнкомъ, какъ напр., Фагè или Брюнетьеръ; другіе тоже съ начитанностью, но уже въ болѣе легкомъ родѣ, какъ тотъ-же Жюль Леметръ и еще болѣе легкіе и цвѣтистые забавники, вродѣ нѣкоего Лефевра или Гюга Леру — изъ тѣхъ «conférenciers», которые служатъ живой рекламой для разныхъ актеровъ, актрисъ, даже опереточныхъ и кафе-шантанныхъ пѣвицъ, комментируя ихъ «productions». За исключеніемъ Брюнетьера и Фагè, мнѣ кажется, что каждый публичный лекторъ Парижа хромаетъ на ножку заигрыванья съ публикой, выѣзжая гораздо больше на громкихъ общихъ мѣстахъ, разсыпая по своей лекціи гирлянды довольно-таки, на нашъ вкусъ, прѣснаго прекраснословія. Такими оказываются и духовные ораторы или лекторы на чисто моральные сюжеты. Въ тѣ-же года, мнѣ привелось слышать знаменитаго отца Гіацинта, превратившагося потомъ въ женатаго неокатолическаго священника, подъ именемъ отца Луазонъ, который и въ Парижѣ и въ провинціи. разъѣзжая изъ города въ городъ, бесѣдовалъ съ публикой на разныя пикантныя темы, очень часто касаясь и соціальныхъ вопросовъ. Краснорѣчіе такихъ «conférenciers» производитъ на васъ всегда одно и тоже впечатлѣніе: въ началѣ, минутъ на десяти на пятнадцать, вы слушаете съ удовольствіемъ и про себя хвалите изящество фразы, красивый жестъ, звучность и пріятность интонацій, часто удачныя фразы и возгласы. Но чѣмъ дальше, тѣмъ васъ болѣе и болѣе тяготитъ то, что содержаніе дѣлается жидкимъ и форма переходитъ въ повтореніе однихъ и тѣхъ же пріемовъ, отзывающихся не мыслителемъ, не ученымъ, не серьезнымъ руководителемъ вкусовъ и направленій, а риторомъ и актеромъ.

Въ сторонѣ отъ литературнаго міра, волнуемаго всякими идеями, вѣяніями и новшествами, возвышается до сихъ поръ на берегу Сены зданіе Института, гдѣ сорокъ «безсмертныхъ» Французской академіи справляютъ отъ времени до времени свои торжества пріемовъ и раздачи наградъ. И для школы Зола, и для цѣлаго ряда новыхъ литературныхъ генераций академия — предметъ все тѣхъ же безпощадныхъ нападокъ болѣе того— презрителънаго равнодушія, не потому собственно, что въ неё до самой смерти не могъ проникнуть Зола, (который только срамилъ себя такой настойчивостью, а нѣкоторые говорятъ и такимъ ренегатствомъ), а потому что она донынѣ не находится во главѣ движенія, не даетъ толчка новымъ идеямъ и вкусамъ, и въ свою среду привлекаетъ довольно часто писателей, сумѣвш ихъ угодить и нашимъ, и вашимъ. Такъ смотритъ болѣе строгая молодежь и на всѣ послѣднія избранія въ академики Поля Бурже, Вогюэ, Пьера Лоти, Брюнетьера, Жюля Леметра и другихъ.

Самое яркое пятно на мантіи Французской Академіи это то, что лучшихъ три романиста современной Фракціи такъ и не засѣдали подъ куполомъ Института — Зола, Гонкуръ и Альфонсъ Додэ. Но изъ нихъ два послѣднихъ сами не желали бы быть избранными. Гонкуръ давно уже составилъ проэктъ своей собственной академіи и после его смерти открылось частное общество, которое поддерживается фондомъ изъ его средствъ, и туда попадаютъ, по строгому выбору писатели, оставшіеся вѣрными традиціямъ натуралистической школы. И Додэ упорно не желалъ выступать кандидатомъ, и его по веденіе — какіе бы мотивы ему ни приписывать— во всякомъ случаѣ послѣдовательнѣе и достойнѣе, чѣмъ поведение Зола. Про составъ теперешней академии нельзя сказать, что онъ совсѣмъ не отражаетъ уровня того, что во Франціи принято метафорически называть: «la repuqlique des lettres». Академія то и дѣло выбираетъ даже людей, не принадлежащихъ прямо къ писательской корпорации ученыхъ, адвокатовъ, иногда даже таких, которые почти что ничего не писали, а только всю свою жизнь говорили. Какъ къ ней ни придирайся, но все-таки въ ея составѣ за послѣднюю четверть века перебывали очень многіе выдающиеся умы и таланты. Перебирая въ памяти моей тѣхъ академиков, съ какими я встрѣчался и говорилъ, я могъ бы сейчасъ же насчитать болѣе дюжины именъ, и по тери понесенныя академіей въ последние годы были вмѣстѣ съ тѣмъ огромными потерями для всей Франции, и для всего культурнаго, міра — смерть такихъ людей какъ напр., Ренанъ или Тэнъ. Очень многіе изъ тѣхъ поэтов, романистовъ, драматуртов, имена которыхъ читатель находилъ на предыдущихъ страницахъ — принадлежали или принадлежатъ къ составу французской академии: и Дюма-сынъ, и Жюль-Симонъ, и Сюлли-Прюдомъ, и Коппе, и Бурже, и Вогюэ, и Гастонъ Буассье, и много другихъ. Въ Парижѣ давно уже раздѣляютъ академиковъ на три главныхъ группы: на герцоговъ (les ducs), на комедіантовъ (les cabots) и нa остальную братію, со смѣшаннымъ составомъ. Драматурговъ одно время накопилось много Дюма, Сарду, Пальеронъ, Лябишъ и знаменитые либреттисты оперетки, разорвавшіе, въ послѣдніе десять-пятнадцать лѣтъ, свое сотрудничество — Мельякъ и Галеви. Ихъ обоихъ я знавалъ когда-то; каждый изъ никъ самъ по себѣ талантливъ; но все-таки довольно было странно видеть авторовъ «Прекрасной Елены» и «Герцогини Герольштейнской» въ мундирѣ съ зелеными пальмами, въ то время какъ ни Додэ, ни Гонкуръ, ни Зола, ни Мопассанъ не были привлечены въ составъ сорока «безсмертныхъ». И это будетъ болѣе или менѣе такъ до тѣхъ поръ, пока не рухнетъ унизительный обычай — самому представляться кандидатомъ и делать обязательные визиты всѣмъ академикамъ. Обычай — архирутинный, какъ и очень многое, чего держатся французы въ разныхъ учрежденіяхъ, забывая, что оии — псрвая революціонная нація, Нельзя насильно заставлять никого попадать въ «безсмертные», но можно предоставить всякому научному, или литературному, или художественному обществу инициативу избрания новыхъ членовъ; а кто не пожелаетъ принять такое избрание, тотъ и будетъ отказываться.

Самые вліятельные свѣтскіе салоны въ Парижѣ съ литературнымъ оттѣнкомъ часто не что иное, какъ сборища претендентовъ въ академики и барынь, желающихъ интриговать въ пользу своихъ кандидатовъ. Ни на одну модную гостиную въ Парижѣ, не исключая и салона г-жи Аданъ нельзя указать какъ на мѣсто, откуда вѣетъ искренней любовью къ литературѣ; ни одна изъ нихъ не играетъ и не будетъ играть такой роли въ истории литературнаго движения, какъ это было въ восемнадцатомъ и во второй половинѣ семнадцатаго вѣка.

Но въ очень многихъ гостиныхъ, и дворянскихъ, и дѣлеческихъ, и растакуерскихъ (т. е. гдѣ хозяйки принадлежатъ къ иностраннымъ колониямъ), и демимондныхъ — ухаживаютъ за известными писателями, приглашаютъ ихъ иа обеды и вечера, выставляютъ ихъ на показъ, точно какихъ пѣвцовъ и актеровъ. Тщеславіе, по этой части, разрослось до огромныхъ размѣровъ и