Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

— Все может быть, все, — ответил мне муж. — В наше время совсем не обязательно быть завзятым шпионом. Вполне достаточно, посещая горячие точки бывшего Союза, получать из первых рук даже тех, кто приходит наниматься на работу во французскую фармацевтическую фирму, свежую информацию об умонастроении людей.

— Да, это верно, тем более что люди у нас болтливы. Правда, Вовка всю жизнь молчал об истинной причине трагедии, случившейся в нашей семье в тридцать девятом. Конечно, пятнадцатилетний мальчишка мог не понимать, да и не знать, что происходило в стране тех лет с такими семьями, как наша. Однако после перестройки он не пошел в Российский государственный военный архив, будучи более чем взрослым, когда судьбы семей, подобных нашей, стали общеизвестны, чтобы все узнать об отце из документов, находящихся на постоянном хранении. Побоялся.

— А что он мог узнать? Только то, что лишил жизни героя Гражданской войны, который, дав ее вам, решил в тридцать девятом отнять ее у всех вас, включая себя. Думаю, так! — сказал муж.

— Так неужели именно это и рассказал сыну Владимир, находясь на пороге смерти? Да еще, как сказал Жорж, оговорил заранее, что делает это сам, чтобы никто другой (а кто другой? Других нет! Есть только я — единственный оставшийся в живых свидетель) не рассказал ему эту подлинную правду.

Да, а ведь расскажи я племяннику эту самую подлинную правду, что все мы — мама, Вовка, я и отец — могли уйти из жизни по трезвому решению отца (хоть он и был в тот день пьян), ради того, чтобы никто из нас не угодил в тюрьму, не был выслан из Москвы или просто расстрелян (все немцы накануне Великой Отечественной войны были на прицеле), он бы не поверил. Я, конечно, ничего этого знать не могла, как и Вовка: мне было всего десять лет, а ему — пятнадцать. Однако Вовкина оценка отца, которая последние годы меня особенно раздражала (он называл его ничтожеством), оказалась бы для его жены и сына очевидной неправдой, а попросту — враньем. Что и случилось на деле, когда бумаги отца были получены племянником в архиве Министерства обороны в Подольске, если, конечно, Жорж говорит правду, и они не были отданы самим Жоржем в тот же поздний час ночи после того, как он получил их от меня. Очень может быть, что именно поэтому Жорж так старался получить их у нас той ночью, во что бы то ни стало, чтобы передать племяннику, который сам их никак получить не мог. А получив их от Жоржа, естественно, озаботился: «Как мог такой герой Гражданской войны пойти на убийство своей семьи?»

Именно это спрашивал мой племянник, опять же, по словам Жоржа, у своей матери (брат уже тогда умер), которая сказать ничего мудрее, как «Сошел с ума!» или «С ума сошел!», не могла.

— Так что, как говорят, по всем параметрам выходит, что именно Владимир положил конец наездам Жоржа в Москву. Ну зачем ему, чтобы после его смерти некий Жорж общался с его семьей, особенно с сыном? Андрей не слишком здоров. Жена тоже плоха и стара. А тут еще время от времени их будет навещать военно-морской атташе, пусть даже в отставке. Думаю, так! Скорее всего, так, — сказала я.

— Ну, а какие рычаги он использовал? — спросил меня муж.

— Да, похоже, они у него были! — ответила я.

XXV

Теперь наши восстановленные дипломатические и культурные отношения с Португалией, да и читательский интерес к издаваемой в Советском Союзе португальской литературе побудили (так думаю я) Государственный комитет по печати включить меня в группу португалистов, ехавших в 1978 году на стажировку на филфак Лиссабонского университета. Группа состояла из двух преподавателей португальского языка Московского государственного института иностранных языков имени Мориса Тореза, одной сотрудницы Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы и еще одного молодого человека, которого я никогда раньше как португалиста не знала и никогда позже не видела ни на каких «посиделках» ни в португальском Посольстве, ни в Московском государственном университете, где позже стали проходить «Камоэнсовские чтения».

Цели и задачи у каждого из нас, ехавших на стажировку в Лиссабонский университет, были свои, как и избранные каждым из нас лекции, семинары и практические занятия, проходившие в разных аудиториях и в разное время. Я выбрала для себя историю и литературу страны, кто-то — лингвистику, а кто-то… не помню что. Так что виделась я со своими спутниками только рано утром, когда мы вставали и, позавтракав, отправлялись пешком (в целях экономии) в университет, или поздно вечером, когда я отходила ко сну, вернувшись после вечерних встреч с португальскими писателями или знакомыми мне по работе в Москве корреспондентами Игорем Фесуненко и Владимиром Резниченко (Резниченко возглавлял тогда Международный корпункт в Лиссабоне), которые старались показать мне не только Лиссабон и его пригороды, но даже Кабо-да-Рока — самую западную точку Европы.

— Да, — сказала мне, узнав о моих поездках, Екатерина Осепян, преподававшая в те годы русский язык в Лиссабонском отделении «Общества дружбы СССР — Португалия», — за этот месяц ты повидала в Португалии столько, сколько не увидели живущие здесь годами наши посольские!

Думаю, именно это и вызывало у моих товарищей (хочу надеяться) добрую зависть. И когда они однажды попросили меня, чтобы кто-нибудь из «моих писателей» пригласил всех нас послушать фадо[39], я обратилась к Урбано, который тут же, переговорив со своими университетскими коллегами (он преподавал в Лиссабонском университете литературу), организовал нам этот «культпоход». Товарищи мои остались очень довольны, а я была тому очень рада.

В тот же 1978 год в Лиссабоне я свела знакомство не только с Жоакимом Пасо Д’Аркосом, но и с широко известным в Португалии прозаиком Фернандо Наморой.

Будучи директором «Португальского института книги и библиотек», Намора конечно же бывал в Москве, но так и не побывал в издательстве «Художественная литература», где стремился побывать каждый приезжавший к нам в страну зарубежный писатель. У него была своя переводчица, печатавшаяся в «Прогрессе», как когда-то свой — у Жоржи Амаду. Иметь своего переводчика, конечно, неплохо, даже хорошо, если он духовно близок писателю и не только понимает его, но и способен художественными средствами своего родного языка адекватно передать содержание и дух оригинала. А то ведь нередко случается, что давно известный читателю