Государь Федор Иванович - Дмитрий Михайлович Володихин

Ужасно писать о том, как рождалось наше патриаршество. Не хочется об этом писать. Ох, много в этом деле политики и мало смиренномудрия. Но… худо приходилось тогда именно дельцам. Людям чистым, светлым все действо далось намного легче, они не замарали одежд грязью странного торга. Царь одаривал греков, царь принимал их почтительно, царь ждал с искренней простотой, когда один греческий иерарх довершит работу, за которую взялся другой. Ведь труд-то совсем несложный: подарить братскому русскому митрополиту высокий сан. Что ж медлят? Думают? Конечно! Дело великое, надо им подумать, как сделать его самым лучшим образом… Люди-то хорошие, добрые, отчего им не подумать о великом благом деле как следует? Государь Федор Иванович в блаженной бесхитростности своей вершил то, к чему вел его сам Господь; практическое же исполнение он доверил Годунову, а тот послужил Господу хотя и кривым, но надежным орудием. Митрополит Иов стоял в стороне и покойно ждал, чем кончится дело. Дарует ему Бог патриарший сан руками хитрых греков — хорошо, милостив Господь; а не дарует — так и в том ничего худого нет, опять же велика милость Господня. Мудрый человек, он понимал и высокую и низкую суть происходящего. Впоследствии за витиеватым плетением словес он укроет горчинку, оставшуюся в душе от тех дней: «Патриарх Иеремей… прииде в великую Россию, жалая видети великия християнские соборныя церкви изрядное украшение и благовернаго царя Федора Ивановича великое благочестие. Якоже и древле Южеская царица Сивилла приходящее от восток в Иерусалим, хотя видети премудрость Соломанову[271], такоже и сей светейший патриарх Иеремей, велиею ревностию о благочестии распаляяся, отложив многолетную старость и забыв великий труд, вскоре ко благочестивому царю и великому князю Федору Ивановичю всеа Руси приходит, яко некий добрый купец, несый с собою не злата богатства, ниже драгих камыков[272] честности, но самое неистощимое духовное сокровище благодати безценного бисера Христа или, яко некий пречестный дар, великого патриаршества сан»[273]. «Добрый», но все же именно «купец», принесший с собою «пречестный дар, патриаршества сан» как товар… Это сравнение восходит к евангельской притче, где Царство Небесное уподобляется сокровищу, скрытому на поле, и купцу, продающему все свое имущество ради того, чтобы приобрести одну драгоценную жемчужину (тот самый «безценный бисер») — Христа (Мф. 13:44–46). По внешней видимости, первый патриарх Московский говорит об Иеремии почтительно. Однако для русского книжника XVI столетия, надо полагать, было ясно: ассоциация с евангельским образом использована совершенно не в том значении, которое придается ему в Священном Писании. У Иова «добрый купец» оказывается именно купцом в прямом значении этого слова, а это предполагает совершенно определенный намек.

Итак, Иеремия сидел со свитой на подворье Рязанского епископа, окруженный почтением, обеспеченный всем необходимым и… безо всякого внимания со стороны правительства. В день царского приема он поговорил на протяжении часа с Годуновым, не сделал ни единого официального шага к созданию патриаршей кафедры в Москве, был отпущен на обед и как будто забыт. Не на день и не на неделю, на месяцы! От патриарха Константинопольского ждали «проявления доброй воли», — если говорить языком современного политического этикета. Второстепенные чиновники вели с Иеремией беседы, наводя его на мысль о необходимости даровать России своего патриарха. Ни царь, ни Годунов, ни кто-либо из высшего духовенства не вступали с ним в беседы. Но и обратно его не торопились отпустить. Вопрос о большой милостыне — не о подарках, а именно о значительной финансовой помощи — московские власти также, видимо, не торопились решать.

Иеремия гневался, недоумевал, колебался, но спокойному русскому упорству ничего противопоставить не мог. Его ничем не обижали. Но время шло, дела в запустевшей патриархии, надо полагать, требовали и его присутствия, и серьезного денежного вливания, а Москва пока предлагала дорогому гостю… лишь сытную пищу да смену сезонов. Иеремия было заговорил о том, что готов даровать Русской церкви автокефалию — наподобие Охридской архиепископии у болгар. Но это явно не тот товар, который мог бы кого-то заинтересовать в Москве. Наши митрополиты пользовались автокефалией, де-факто обретенной еще в середине XV столетия. Патриарх, конечно, мог бы де-юре дать им то, чем они уже располагали, но от его дара — невелика прибыль.

Наконец, Иеремия возмечтал о компромиссе: да! у богатых и свободных русских будет свой патриарх! — этим патриархом станет сам Иеремия. Митрополит Иерофей Монемвасийский укорял его за неразумие: где, мол, тебе, греку, ни русского языка, ни местных обычаев не знающему, править Русской церковью, выйдет из твоей затеи один позор… Но Иеремия упрямился, да и беспокоило его впустую уходящее время, а малозначительные дельцы московской дипломатической администрации манили патриарха возможностью счастливого исхода для подобного плана.

Желание Иеремии обосноваться в Москве можно понять: здесь ему не угрожала та бедность и та угроза насилия со стороны иноверцев, к которым он должен был привыкнуть на Константинопольской кафедре. Архиепископ Арсений Елассонский, прибывший ко двору московского государя в свите Иеремии, оказался до такой степени заворожен благодатным положением Церкви, что решил остаться в России. Как видно, бедствия нищего епископата на Православном Востоке его не прельщали.

Наша сторона поняла одно: греки начали поддаваться.

Царь, услышав о затее патриаршей, учинил совет с «благоверною и христолюбивою царицею Ириною», — как говорит русский официальный источник. Затем произошло ее обсуждение на заседании Боярской думы. От лица государя и бояр Б. Ф. Годунов передал Иеремии ответ: его рады видеть патриархом «в стольном… граде Володимере», поскольку в Москве уже есть своя духовная власть — митрополит. Древний, но небогатый и, в сущности, провинциальный Владимир сочли идеальным местом для резиденции пришлого патриарха… Ну а если он не пожелает поселиться во Владимире, что ж, пускай поставит патриархом «из Московского собору[274], кого Господь Бог благоволит».

Кому принадлежала идея предложить Иеремии Владимир — Федору Ивановичу или Борису Годунову?

По всей видимости, царь и конюший в этом случае действовали в полном согласии и единодушии. Оба они должны были задаться вопросом: куда девать своего митрополита, недавно поставленного Иова, коли в Москве начнет править Иеремия? Борис Федорович мыслил об этом как политик — нельзя понижать значение союзной фигуры, нельзя пускать в московские расклады чужака. Федор же Иванович, надо полагать, думал иначе: разве можно обидеть Иова? За какую вину следует унизить его и лишить духовной власти над Москвою? Нет, не годится делать зло ни в чем не повинному человеку…

В результате их единомыслие возникало из разных источников, но притекало к общему