Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - Игал Халфин

соответствующие поправки»[241]. Недалека от такой аргументации была и медикализация образа партии, где оппозиция выступала в роли бациллы, вносящей заражение в партийное тело[242]. Можно насчитать целый ряд «методов, применяемых в борьбе с изжитием болезненных явлений в ВКП(б)»[243].

Партийный дискурс строился на контрасте железной твердости большевика и чего-то аморфного, рыхлого, дряблого. Большинство ЦК видело в себе воплощение физической стойкости и ясности ума и противопоставляло себя топкому, киселеобразному оппозиционному «болоту». Оппозиция, по их мнению, находила поддержку у больных, расслабившихся товарищей, «потерявших революционную перспективу, впавших в панику»[244]. Оппозиционерам было свойственно «сомневаться»; они оказались «неискушенными», «недостаточно подготовленными к ясному пониманию основ ленинизма»[245]. Большевик, шедший не той дорогой, поддавался «унынию» и вообще «человечески деградировал», «обижался», «злился». «Разложение в быту» часто взаимодействовало с «идейным разложением» – оба этих недуга подталкивали друг друга. В связи с этим можно говорить о боковой линии «коммунистической антропологии», которая понимала «упадок» не в узкомедицинском смысле этого термина, а холистически.

Оппозицию продолжали описывать как уклон. «Отдельные отряды нашей партии, – писал Емельян Ярославский, – бросаются в сторону, начинают отдельно от партии обсуждать – нельзя ли идти другой дорогой, – а отсюда получаются группировка, фракция, оппозиция»[246]. Другие соглашались, что линия Зиновьева и Каменева была «ломаная, зигзагообразная, кривая». Но отсюда следовало, что конечная цель последних совпадала со стремлениями партии, даже если в пути они отклонялись[247].

Хронологически соединяясь с разгромом зиновьевской ленинградской оппозиции и московским «делом Лашевича» в первой половине 1926 года, наше действие переходит в Сибирь. В Сибири оказались многие приближенные Зиновьева и сосланные студенты московских и ленинградских партийных вузов; там начали развиваться значимые для нас события. Переходя от обсуждения оппозиции в верхах к рассматриваемой здесь сибирской организации, можно увидеть, как обозначенные нами дискурсивные модели разворачивались в широких партийных массах.

В ноябре 1927 года дискурсивная обстановка в партийной организации Сибири начала обостряться. Речь пошла о «перерастании оппозиционной деятельности в антисоветскую»[248]. «Троцкистская оппозиция, – утверждал заместитель полномочного представителя ОГПУ по Сибирскому краю Борис Аркадьевич Бак, – нам опасна главным образом потому, что своей фракционной работой она способствует оживлению активности мелкобуржуазных элементов страны <…> Оппозиционеры молятся теперь новым богам»[249]. По этому поводу высказался не кто иной, как Сергей Иванович Сырцов, в 1918 году зампредседателя СНК Донской Советской республики, затем комиссар 12‑й армии, в 1920 году секретарь Одесского губкома партии и – самое главное в нашем контексте – первый секретарь Сибирского крайкома ВКП(б). «Бывшие революционеры торопятся быстрее пробежать ступень на лестнице политического банкротства, – заметил Сырцов. <…> – Партия к этому подготовлена. Она давно уже числит их в списках склонных к дезертирству. <…> Вы растеряли свои партбилеты, растоптали их в грязь»[250]. И. И. Козьмин писал от имени Сибирской контрольной комиссии: «Робко заявив о своем „инакомыслии“ по принятым партией решениям, оппозиция занялась далее доставкой и изучением секретных партийных и оппозиционных документов. Следующий этап – создание фракций с выборными руководящими органами, техническим аппаратом, членскими взносами, шифром и прочими атрибутами политических организаций времен подполья. Еще шаг – и логика фракционной борьбы приводит оппозицию к грани, за которой внутрипартийная фракция начинает уже отпочковываться от партии, перерождаться в самостоятельную партию»[251]. «Напрасно обвиняют оппозицию в сумерках, – язвили в прессе. – У них не сумерки, а беспросветная ночь. Партия пыталась оппозицию излечить. Но говорят – горбатого могила исправит»[252]. Сталин угрожающе заявил, что «фронт нашей оппозиции слился объективно с фронтами врагов и противников диктатуры пролетариата», но «объективно» здесь значило «неумышленно»[253]. Несмотря на жесткое утверждение, что оппозиция «становится центром, вокруг которого <…> начинают группироваться явно враждебные нам контрреволюционные силы», добавлялось, что это, конечно, происходит «помимо воли и желания самой оппозиции»[254].

5 декабря 1927 года Новосибирская контрольная комиссия требовала от оппозиционеров определиться, заблудились ли они или пошли другой, своей дорогой: «Наша задача вам на это указать и сказать: или идемте вместе с нами, как было все время, или в конце концов вы создаете свою партию и прямо заявляете, что нам, мол, с вами не по пути, что мы будет работать в другой партии – и тогда нам не о чем говорить. По-моему, об этом надо прямо сказать: да, мы ошибались, нам дорога партия и мы будем опять с вами – как, может быть, поступили Зиновьев и Каменев в октябре, когда Вл. Ильич, несмотря на их близость к нему, все-таки отрекся от них, но потом они шли вместе: Каменев был заместителем т. Ленина, а Зиновьев работал Председателем Коминтерна». Каменев и Зиновьев опять оступились, но партия продолжала держать двери перед оппозиционерами открытыми: «Ни один оппозиционер, если он сознает свои ошибки в этом отношении и придет в партию, не будет посмешищем, а, вероятно, снова будет оценен и снова будет приносить пользу партии»[255].

Уверенные в убедительности их видения вещей, оппозиционеры не шли на попятную. Напротив, они начали активно готовиться к грядущему XV съезду, надеясь там восторжествовать. Проводились нелегальные собрания, распространялась по всей стране информация о произошедшем на предыдущем съезде. ЦК партии, в свою очередь, тоже не сидел сложа руки. В лагерь противников внедрялись осведомители, собиралась информация о кадрах и литературе, изучались методы вербовки сторонников оппозиционерами. Принимались меры для определения вины заговорщиков и того, как с ними поступить.

Однако сторонники меньшинства партии часто отказывались входить в диалог. Непримиримость оппозиционеров определялась как симптом фракционности, их вина была признана, и меры к их изоляции приняты: многих отправили на работу в Сибирь. Оппозиционеры же испытывали потребность во что бы то ни стало пробиться к рядовым партийцам. Именно их они собирали в лесах для проведения политинформации, именно для них они печатали материалы на шапирографах и гектографах. Отсутствие слов для партийной исповеди компенсировала словоохотливость оппозиционеров на партсобраниях и в подпольных публикациях.

Партсобрание было той трибуной, с которой можно было во всеуслышание рассказать о произошедшем в контрольных комиссиях. Если в ЦКК обсуждалось, были ли собрания, проводимые, например, Беленьким и Шапиро, проявлением фракционности, то перед партийным коллективом можно было попытаться переформулировать предъявленные обвинения как проведение ЦК репрессивной политики в отношении инакомыслящих. То, что для сторонников ЦК было справедливой карой, в выступлениях оппозиционеров превращалось в давление на честных ленинцев с целью заткнуть им рты. Дискуссии на собраниях партийных коллективов были, по сути, продолжением истории, начавшейся в контрольных комиссиях.

Поскольку каждый мало-мальски политически грамотный большевик понимал, что исход внутрипартийного противостояния решает не аппарат, не контрольная комиссия, а массы, опальные оппозиционеры планировали круто