Записки о московской войне - Рейнгольд Гейденштейн

судить по некоторым произведениям предшествующих годов, посвященным прославлению Радзивилов, писанным их клиентами в Литве — в роде Франциска Градовского [42] . Превознося до небес своих героев, приписывая им даже небывалые подвиги, завоевание городов, которых не отыщешь ни на современных, ни на древних картах, они желают нам внушить, что именно Радзивилам польско-литовское государство было обязано своими успехами; если бы не движение Христофора Радзивила к Старице и Волге, напугавшее Грозного, то, пожалуй, война и не кончилась бы так благополучно — Запольским миром. Очень легко решить, на которой стороне находится беззастенчивое преувеличение. О странице в конце Записок о Московской войне, посвященной Чарнковскому, не зачем много рассуждать. Она, действительно, не относится к главному предмету сочинения, она могла быть выпущена без вреда для дела, но Гейденштейн с самого начала держался такого плана, чтобы на ряду с военными и политическими делами говорить и о внутренних домашних событиях. На Гейденштейна злились, что он в неблагоприятном свете представил, общее отношение литовцев к войне с Москвою; но если обратиться к показаниям других современников,  [XXXII]  хотя бы к дневнику Пиотровского (о нем см. ниже), то легко будет убедиться, что действительно походами своего короля всего более тяготились литовцы, что именно они постоянно надоедали требованиями скорейшего мира — конечно и потому, что от войны всего более страдали их экономические интересы и вообще их родина, истощаемая продолжительною борьбою с соседом. В сущности Гейденштейн здесь еще сгладил многое согласно с оффициальным характером своей задачи. — Все сказанное не исключает, однако, возможности, что верное в общем воззрение все-таки в частностях выразилось некоторыми погрешностями в смысле преувеличения и односторонности, в смысле исключительности и неравномерного признания заслуг второстепенных деятелей. Нельзя поручиться и за то, что все сообщения руководящих лиц, разумея тут и самого Замойского, на сколько речь идет о позднейших хотя бы на несколько лет устных сообщениях, отличались совершенною точностию и не были окрашены субъективною неизбежною примесью. Но такого рода мелкия извращения и недостатки могут быть открыты только путем тщательного изучения подробностей при помощи вновь издаваемых документальных источников, и в особенности долго остававшихся под спудом, но немалочисленных современных польских дневников. Следует пожалеть, что собственно русские источники, которые бы представляли ход дел с московской точки зрения, почти совсем отсутствуют за первые два года Баториевой войны. Сказание о Псковской осаде [43] в высшей степени любопытно  [XXXIII]  по своему основному духу и тону; проникнутое религиозным одушевлением и крепкою верою в непосредственное действие Божественной силы в пользу православных людей против иноверцев, оно представляет такой же выразительный резкий контраст с произведением польским, какой бы мог получиться при сопоставлении средневекового жития, наполненного чудесами, с комментариями Юлия Цезаря о Галльской войне; имеем в виду образцы обоюдного подражания. Тем не менее повесть о прихождении короля Стефана на Псков не только дает нам понять и почувствовать общую причину стойкости и твердости русского сопротивления, заключавшуюся именно в религиозном настроении, но и в подробностях может служить к исправлению и восполнению показаний, идущих с другой стороны. Так или иначе, она все-таки написана непосредственным свидетелем и очевидцем; помимо того, что внутри псковских стен можно было лучше знать, что здесь именно происходило, каждая отдельная фактическая черта самостоятельного русского источника, хотя бы она касалась и внешних по отношению к городским стенам явлений, может пригодиться для разрешения недоумений, возбуждаемых пpoтивopечиями польских свидетелей, то есть, другими словами — при критике Гейденштейна. Некоторые указания такого рода сделаны ниже. Вообще дельный и трезвый труд Гейденштейна о Московской войне, не смотря на недостатки  [XXXIV]  изложения и формы, на сдержанность и некоторую сухость тона, соответствующую его оффициальному происхождению, в конце концев отличался такими большими достоинствами, что с ним не могли выдержать соперничества другия польския произведения, касавшияся того же предмета и появившияся еще при его жизни — ни хроника Стрыйковского, на сколько дело касалось ее последней части, ни сочинение Соликовского или даже писанная на польском языке Хроника света Мартина Бельского продолженная сыном. В новейшей польской исторической литературе наиболее подробным изложением царствования Стефана Батория и соответственного периода борьбы за Ливонию остается посмертный труд Альбертранди, выходивший несколько раз с различными дополнениями [44] . Рассматривая его, мы видим, что автор в своем рассказе следует здесь исключительно за Гейденштейном и держится своего руководителя столь усердно, что вся его работа есть в сущности простой перевод латинского подлинника с легкими пропусками эпизодических второстепенных отделов летописного характера (об отправлении и приеме посольств и т. п.), с отступлениями, обусловливаемыми требованиями стиля или хорошего слога, одним словом — это есть сокращаемый по местам, близкий к подлиннику перифраз.

В настоящее время задача специального исследования по истории царствования Батория была бы совсем [XXXV] другая. Вследствие издания целого ряда документальных источников как для изучения дипломатических сношений, предшествовавших Московской войне и сопровождавших оную, так и для точнейшего ознакомления с ходом военных дел, теперь представляется возможность подвергнуть ближайшей критической проверке сочинение Рейнгольда Гейденштейна. Между этими изданиями первое место занимают русския публикации:

Тургенева «Historia Russiae Monumenta» (Акты исторические, относящиеся к России, извлеченные из иностранных архивов и библиотек 1 Т. I–II) и Supplementum (дополнения). С.-Петербург 1841–1842.

Погодина и Дубенского «Книга Посольская Метрики Великого Княжества Литовского» издана по поручению Императорского московского общества Истории и древностей (том второй 1843).

Проф. М. О. Кояловича Дневник последнего похода Стефана Батория на Poccию и дипломатическая переписка того времени (издано по поручению Императорской Академии Наук). С.-Петербург, 1867.

А также новейший том польских исторических актов, издаваемых Краковскою Академиею, именно XI том, составленный Игнатием Полковским и посвященный военным деяниям короля Стефана Батория[45]. Весьма важны также публикации неутомимого Варшавского проф. А. И. Павинского, хотя для Московской войны оне уже не могли дать много нового, так как Литовская [XXXVI] метрика, главнейший резервуар подлинных актов, была уже исчерпана в двух томах Археографической коммисии; притом эти публикации захватывают главнейшим образом начальные годы правления Батория и останавливаются на первом годе Московской войны[46]. Достопамятный эпизод папского вмешательства, вызванного просьбою о посредничестве со стороны Грозного, и участия в мирных переговорах Антония Поссевина, эпизод, которого Гейденштейн касается только вскользь и без особенной охоты, в последнее время разъяснен усердными исследованиями и публикациями иезуита Пирлинга, русского по месту своего рождения и образования[47]. Не говорим о многоразличных других [XXXVII] изданиях более общего содержания, каковы Памятники Рачинского, прилагаемые при новых изданиях Альбертранди, Реляции апостольских нунциев, продолжение Церковных летописей Барония Тейнерово и т. д. В Актах Литовской метрики, изданных Археографическою коммисиею, заключаются