Лесные узоры - Владимир Иванович Клипель

Домой я вернулся вовремя: на небесных путях при перегруппировке создалась пробка, облака скучились в большую белую гору, потом налились тяжелой синевой, и брызнул дождь, да как полил, так и лил всю ночь напролет!

ПОРА СЕНОКОСНАЯ

Мне хорошо помнится день, когда я впервые вышел к Алге, небольшой таежной речке, текущей среди марей и лиственничников. Я жил тогда на станции Литовко, располагал большим запасом времени и мог бродить по окрестным сопкам в поисках живописных мест. С вершины ближней сопки открывался вид на долину Алги, казалось, до речки не очень далеко — километров двенадцать-пятнадцать. Говорили к тому же, что в Алге хорошо ловятся караси. И я надумал туда сходить.

Вышел я утром, по росе. Путь лежал сначала по дорожке мимо поселковых огородов, там она растекалась на тропки и в лесу терялась вовсе в зарослях орешника, леспедецы, каких-то ползучих трав, которые, словно сеткой, накрывали землю. Над этими зарослями высились монгольские низкорослые дубки с черными от постоянной сырости и частых лесных палов стволами. Очень скоро я достиг перевала. Июльский день начинался жаркий, солнце стало крепко припекать, и над землей струилось марево, размывая очертания предметов. В прогалинки между деревьями хорошо проглядывалась долина Алги, сама речка и даже ее отдельные плесы. Они поблескивали в затишных местах и густо синели там, где воду ершил ветерок. Казалось, будто обронил кто-то в траву голубое ожерелье…

Наметив направление, я подался вниз прямиком. Идти было легко, шелестели у ног высокие густые папоротники, пошумливал в верхушках деревьев ветерок, но внизу пока было тихо. Ветер тянул с юго-западной стороны, а это верный признак хорошей устойчивой погоды, так необходимой в сенокосную пору. Чем дальше, тем напористей он становился. Когда я спустился к подножию сопки в редкий белоствольный березник, он разгулялся вовсю. По высокому вейнику, широкой полосой тянувшемуся вдоль опушки, гуляли желтогривые волны. Стояла пора колошения трав, и ветер пригибал к земле высокий, по грудь вейник, словно бы клонил его под острое жало «литовки», а непокорная трава всякий раз пересиливала напор, выпрямлялась и от этого моталась из стороны в сторону.

Хорошо косить, когда ветер клонит перед тобой траву, а ты только косой — вжик, вжик! — да замах пошире, со всего плеча, да ноги вперед тверже, а левую руку к себе покрепче, чтоб коса носком не зарывалась, а пяткой, пяткой под самый корень выбривала луговину. Да, под такой ветерок хоть косить, хоть сгребать — одно удовольствие. Лет двенадцать мне было, когда отец учил меня этому делу, и мы каждый год накашивали для своей буренки сена. Очень хорошо все помнится до сих пор. Хоть в нашу пору все больше на машины полагаются, но есть отрада и в ручном труде. Есть! Только сумей ее найти, почувствовать…

Редко выпадают у нас в июле такие веселенькие деньки, но уж если выдался — дыши полной грудью, не надышишься, до того напоен воздух ароматами. Шумят, шумят березки, аж гуд идет по тайге и до луговины докатывается. Свежий ветерок прогнал застойную муть испарений, что с утра начала копиться над таежными просторами, небо стало звонкое, синее, очертания сопок отчетливыми. Кучевые облачка плывут ровненькие, будто галушечки в молоке, одинаковые: не дает им ветер разрастаться ввысь, громоздиться в причудливые башни, быстренько гонит их по-над долинами и сопками, все дальше и дальше, к самому морю. И они бегут послушно, лишь чуть наклонившись вперед, как дружная ротная цепь, поднявшаяся в атаку, пока не хлестнула по ней пулеметная очередь…

Много у меня в ту пору было забот, потому что время послевоенное, трудное, семьей обзавестись успел, а делу еще не научился, и бедовал я здорово. Но странно, что чем дальше я шел, тем покойнее становилось у меня на душе, словно бы этот ветреный гул выметал из души все наносное, лишнее, все обиды и боль от мелких уколов судьбы, оставляя лишь безмерную доброту ко всему живому. Казалось, что она ширится, растет, подымает меня, словно бы на крыльях, и делает сильным. Не физически, нет, потому что против всякой силы всегда найдется сила бо́льшая, но нет силы, которая устояла бы перед добрыми помыслами человека. А мне так необходимо было устоять самому, найти место в жизни.

МАХАОНЫ

Бикином идет лодка. Два дня назад несколько человек сбились в одну компанию, чтобы вместе искать женьшень. В их числе еду и я. Один лежит в носу лодки, раскинувшись вольготно, и спит. Двое других о чем-то лениво болтают, о чем — не разобрать из-за шума мотора. Федор Михайлович — наш признанный старшинка — дремлет, откинувшись на мешки с поклажей, а я бездумно смотрю на убегающую назад голубую воду. За многие годы река сумела пробить среди гор широкую долину, устелила свое русло выбеленными галечниками и теперь струится свободно и плавно, хотя и быстро. Казалось, не по воде, а по сбегающей навстречу шелковистой ткани всползает лодка от переката к перекату. Ткань переливается, перенимая голубизну неба и оттенки причудливых кучевых облаков.

Старенький разболтанный моторчик изо всех сил рыхлит за кормой воду, но длинная, тяжело нагруженная плоскодонка еле-еле одолевает встречное течение, а временами, будто раздумывая, замирает на месте, и ее начинает относить от середины к берегу. Вблизи галечных отмелей течение послабее, и она снова ползет вперед.

Павел Тимофеевич — хозяин лодки — сидит за руль-мотором. Он щурит глаза и бесстрастно смотрит перед собой поверх лодки, строго выдерживая направление, и время от времени промеривает веслом глубину. Клеенчатая шляпа-зюйдвестка, невесть кем занесенная на Бикин, затеняет его красное лицо, все в мелких прожилках, частой сеткой накрывших скулы, щеки, нос. Глубокие морщины падают от крыльев широкого носа к складкам губ. Как ветви одного дерева, они соединяются с морщинами подбородка, щек и теряются на буро-красной шее. Синяя сатиновая рубашка приоткрывает не знавшую загара, неожиданно белую, как у женщины, грудь. Пошарив в кармане, он достает трубку, сует ее в рот.

Ехать утомительно, к тому же печет солнце, и, чтобы не дремать, я начинаю разглядывать проплывающие мимо берега.

К правому берегу Бикина вплотную подступают сопки. Некоторые обрываются у воды скалистыми кручами. На голых, почти вертикально поставленных каменных плитах не растет даже трава, лишь по расселинам и трещинам поселились розовые гвоздички. По изломам скал можно проследить, какие сбросы и сжатия происходили в далекие времена горообразований. Это