Аромат империй. «Шанель № 5» и «Красная Москва». Эпизод русско-французской истории ХХ века - Карл Шлёгель

диктата чужой интимности, но и от обонятельного эффекта, производимого этим диктатом. Мы не хотим подпускать его к себе. Оттеснение зловония стало мерой прогресса. Благоухание и зловоние — один из аспектов отношения «хозяин — слуга», описанного Гегелем и Марксом, контраст того же порядка, что и конфликт между центром и периферией, между верхом и низом, между Западом и внеевропейской цивилизацией. Количество общественных туалетов — столь же надежный показатель цивилизованности, как и парламентаризм (так, во всяком случае, считал Сомерсет Моэм)34. Запах прогресса, промышленного производства, чад заводских и печных труб сменяются отсутствием запаха постиндустриальной цифровой экономики. Сюда же относится создание зон для некурящих посетителей ресторанов. На языке политической агитации Ancien Régime, то есть прежний порядок, отправляется на свалку истории, а новое время рисуется как благоухающий рай. В художественной литературе полно запахов, есть в ней и благоуханные цветы, и «дым отечества», но есть и едкий запах Беломорканала. Катастрофы XX века породили не только апокалиптические пейзажи, но и лишенный запаха дым крематориев и газовых камер, где были умерщвлены тысячи людей, или запах лагерей, где тысячи людей гнили заживо. Зловоние и благоухание переживают свои собственные эпохи взлетов и падений. Бывает, что они держатся и тогда, когда режимы уже свергнуты и идеологии исчерпаны. Бывает и наоборот. У запахов свои временные циклы, не совпадающие с парламентскими сроками. Обонятельные миры могут оказаться долговечнее революций. Аромат большого, широкого мира, рекламирующего марку сигарет, был когда-то связан с горизонтом, открытым авиакомпанией «Панамерикен». Марка духов свидетельствует о смене вкуса, разделяющей поколения. Войны — это не только грохот сражений, они оставляют после себя пороховой дым и дым пожарищ. После грозы, с ее громом и молниями, очищенный воздух наполняется свежестью озона. Простое описание банальной будничной и исторической действительности содержит указание не только на место и время действия, но и на вкус и запах. Нет смысла спорить, какому чувству принадлежит приоритет: зрению, слуху, осязанию, обонянию или вкусу. В нашей памяти не только запечатлеваются образы, но и оседают запахи. Достаточно легкого дуновения ветра, мимолетного касания запаха, чтобы в нашей памяти всплыли образ, картина или целая сцена: навощенный паркет, площадка школьной лестницы, лавка с канцелярскими товарами, спортзал в гимназии, ладан, поднимающийся из кадила во время литургии, бензин восточногерманского «трабанта» — или западногерманского «форда».

Аромат времени присущ всем возрастам, и при реконструкции прошлого стоило бы принимать его в расчет. В романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» есть эпизод, когда герой роняет кусочек бисквита «мадлен» в чашку чая. Его можно считать первой в литературе сценой описания этого феномена.

«Мама велела подать мне одно из тех кругленьких и пузатеньких пирожных, называемых мадленками […] Но в то самое мгновение, когда глоток чаю с крошками пирожного коснулся моего нёба, я вздрогнул, пораженный необыкновенностью происходящего во мне. Сладостное ощущение широкой волной разлилось по мне, казалось, без всякой причины». Далее на нескольких страницах автор описывает нахлынувшие на него воспоминания. В этом нет никакого логического вывода, но «свидетельство счастья». «То, что пришло в движение на дне моего „Я“, это, наверное, образ, зрительное воспоминание, относящееся к этому вкусу, и теперь оно пытается добраться до меня. Но изнемогает где-то вдалеке. Оно слишком слабо различимо; я едва улавливаю бесформенный отблеск света. В нем сливается и теряется непостижимый водоворот красок, но я не могу различить форму и не могу попросить его как единственно возможного переводчика, чтобы он перевел для меня высказывание своего спутника, своего неразлучного спутника, вкуса, о каком событии, о какой эпохе идет речь. И вдруг всплывает воспоминание». Вспоминается конкретное место, конкретный день, конкретная сцена. «Но когда от далекого прошлого после смерти людей и гибели вещей не сохранилось больше ничего, остается нечто эфемерное, но более долговечное, прочное и дорогое — запах и вкус. Эта почти неуловимая капля позволяет душе помнить, ждать, надеяться и, не сдаваясь, удерживать над руинами грандиозное здание памяти. Возвращается все: кувшинки на пруду, люди из деревни, их домишки, весь Комбрей и его окрестности. Все, что обрело теперь форму и прочность, город и сады, поднялось из моей чашки чая»[12] 35.

Если это так, то история парфюмерии, как и индустрии роскоши, не просто «часть социальной реальности». Капля духов — это запах времени, а флакон — сосуд, в котором он заключен. Увлечение флаконами в постсоветской России — нечто большее, чем просто чудачество, это тоже своего рода поиски утраченного времени. Возможно, скоро заявит о себе и постсоветский Пруст. Трудности, возникающие при реставрации обонятельных ландшафтов очевидны. Глаз опирается на картинку, зрительные образы могут быть нарисованы, растиражированы, реставрированы; бесконечно богатые и классифицированные многогранные миры изображений экспонированы, архивированы, сохранены. Для уха существуют партитуры скрипичных квартетов или симфоний, городские шумы или фанфары массовых шествий, интервью или торжественные речи по поводу юбилейных дат, колокольный звон или голоса из репродукторов. Аудиозаписи можно документировать, расшифровывать, репродуцировать, хранить. Короче говоря, шумовые ландшафты поддаются реставраций. Но что делать с запахом? Может ли он быть надежным, «объективным» и «интерсубъективно проверяемым» источником? Вещества имеют запах, цветы источают аромат. Ароматы в эпоху химии можно искусственно составлять и репродуцировать. Но они не вечны. Не существует архива, где можно складировать, хранить и заказывать ароматы. Они улетучиваются. Их можно описать, но при всем богатстве языка описание бесконечных нюансов ароматов не воспринимается обонянием, тем более обонянием профессиональных экспертов. Попытки фиксировать регистры, нюансы, голоса, сферы в органах обоняния и партитурах ароматов, объективировать их, сделать читабельными — не более чем условные вспомогательные средства для профанов.

Занимаясь историей ароматов, мы не случайно особенно дорожим сосудами. Да, последние остатки эфирных масел и эссенций давно улетучились, но флаконы сохранились. Они — та форма, которая соответствует композиции, поэтому историки снова и снова цепляются за нее. Эти сосуды — синонимы, знаки, символы исчезнувших ароматов. И археологи парфюмов выискивают их везде, где только можно: на блошиных рынках, в антикварных лавках, на бесчисленных веб-сайтах любителей винтажных вещей и в каталогах e-bay.

Во многих местах уже есть музеи ароматов — в Париже, Версале, Барселоне, Кёльне, Петербурге и Москве. А сколько еще соберется материалов, когда коллекционеры обследуют все чердаки, где их бабушки, несмотря на крайнюю нужду, прятали флаконы экзотических духов, эти остатки прежней роскоши, обломки кораблекрушений. Особое место занимает Музей запахов, где экспонируются емкости, в которых Служба госбезопасности ГДР хранила запахи диссидентов; на них она тренировала и натаскивала своих ищеек.

Автор этой книги не получил специального парфюмерного образования и не