Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)

+

II. Икона на снегу

Была зима. Метель такая, что казалось – сама природа молится, слёзы снегом льёт. По утру послушник Ефим шёл за водой к источнику, что за монастырём, под горой. Окутанный бурой рясой, с вёдрами в руках, он напевал себе под нос: “Господи, помилуй”, как сердце велело.

И вдруг заметил на обочине что-то тёмное, полузанесённое снегом. Подошёл ближе – человек. Молодой, в ватнике, сапоги рваные, лицо синее от холода, но жив.

– Господи… – прошептал Ефим. – Что же ты, брат?

Тот открыл глаза, шепчет:

– Ночью шёл… сил не стало. Сюда упал…

Ефим снял с себя рясу, укрыл им мёрзнущего, сбегал к монастырю за отцом Парфением.

Старец, завидев юношу, сказал:

– В больницу его уже нести не успеем. Надо обогреть душу – тогда и тело оттает.

Снесли его в келью отшельника, натопили, чаю дали, иконочку поставили у изголовья – “Умиление”. И вдруг… юноша начал плакать, но тихо, как младенец.

– Я в Бога не верил… – шепчет. – А вы мне… просто так…

– Не просто так, – сказал Ефим, и голос у него был уже не послушнический, а зрелый. – Ради Него.

И в тот момент в его сердце что-то прояснилось, как после долгого тумана.

Позже, когда юноша окреп и ушёл, уделив свою судьбу миру, Ефим сидел с отцом Парфением у печки.

– Батюшка, – сказал он, – а если бы я тогда, увидев его, в снег лег рядом, “из сострадания”?

Отец Парфений прищурился, словно вглубь души смотрел:

– Были бы два трупа. А теперь – одна спасённая душа. Понимаешь?

Ефим кивнул. В нём всё больше утверждалось то, о чём апостол говорил: “Всё испытывайте, хорошего держитесь”. Не каждый зов – святой, не каждая боль – плод. Где разум – там свет. Где свет – там и путь. А где путь – там и Христос.

С того дня его духовная радость стала глубже – не весельем, не умилением сытым, но тихой уверенностью: он может быть тем, кто держит палку у края ямы. Тем, кто не прыгнет туда из жалости, но и не отвернётся. А просто поможет. Во Христе.

+

III. Яма без дна

Прошло несколько лет. Ефим уже не был тем юным послушником с жалостливым сердцем и неразумной душой. Теперь он сам наставлял новых, и некоторые называли его “молодым старцем” – за то, что говаривал просто, а будто из глубины говорил.

Но вот однажды пришло испытание, не снаружи – изнутри.

Осенью, после панихиды по почившему иеромонаху Парфению, он почувствовал, будто душа его ушла в тень. Молитва перестала радовать, благодать – отступила, всё стало пусто, как выгоревший луг. Он ходил, выполнял правила, даже говорил назидания, но сердце молчало. И молчание это было не тишиной, а бездной.

“Вот я, – думал он, – который другим в яму не давал падать. А сам, выходит, в неё провалился. Где же посох мой? Где свет?”

Он пришёл к могиле отца Парфения – старец уже два года как отошёл ко Господу – и стоял молча, будто ждал, что земля заговорит. А вместо этого... на снегу рядом с крестом он увидел знакомую палку. Ту самую – тонкую, берёзовую, с тёмным сучком у основания, которой когда-то старец отпугивал горлиц от гряд. Она стояла, прислонённая, будто кто-то только что её поставил.

Он взял её в руки. Не было чуда, ни голоса, ни грома. Но в сердце всплыли слова, как из глубин:

“Чтобы помочь – не нужно страдать вместе. Но чтобы понять – нужно быть там”.

Ефим понял: и это молчание, и эта тьма – не наказание, а вразумление. Господь дал ему вкусить глубину бездны не для гибели, но для сострадания, очищенного от суетной жалости. Он не упал в яму, он спустился, чтобы знать, что там. И с посохом разума должен был выйти.

Он пошёл в храм, как будто впервые. И когда встал на вечернюю молитву, слёзы пошли. Не от скорби, а от тихой благодарности. Он узнал боль – и вернулся с ней ко Христу.

С тех пор он говорил:

– Есть ямы, в которые мы падаем. Есть – в которые нас затягивает любовь без рассудка. А есть – куда Господь посылает нас, чтобы мы знали, откуда вытаскивать других.

И в этом – великая тайна рассудительности. Не оберечь себя, а сохранить свет, чтобы и в бездне не погаснуть.

+

IV. Завет на закате

Прошли годы. Монастырь изменился: новые стены, новые голоса, новые заботы. А Ефим остался. Только теперь его звали не иначе как отец Ефимий. Он говорил мало, но каждое слово его отзывалось в душах, как камень, брошенный в колодец: не сразу, но глубоко.

Он уже не мог трудиться, как прежде: нога болела от старого перелома, а зрение мутнело. Но келью его не оставляли ни новоначальные, ни искушённые. Приходили за советом, как к источнику.

Однажды вечером, в прощённое воскресенье, перед Великим постом, молодой инок по имени Гавриил пришёл к нему, полный растерянности.

– Отче, – сказал он, – я больше не понимаю, где граница между состраданием и безрассудством. Я всех жалею, всех хочу обнять, всех спасти… и погибаю сам. Молиться не могу. Радости нет. В сердце – шум и темнота.

Старец помолчал. Потом медленно, опираясь на знакомую берёзовую палку, всё ту же, что хранил у иконки, вышел на крыльцо. Небо было чистым, в звёздах, как древняя икона в золоте.

– Видишь, – сказал он, – вот я стою на краю вечера. А когда-то стоял на краю ямы. И понял: спасенне не в том, чтобы всех унести на себе, а в том, чтобы нести в себе Христа. Тогда Он Сам понесёт тех, кого мы не можем.

И замолчал.

Гавриил хотел ещё спросить, но отец Ефимий поднял палец:

– Запомни: боль ближнего – не повод упасть, а зов взяться за посох рассудительности. Не прыгай в яму, если не уверен, что сможешь вылезти. И прежде чем спасти кого-то, утверди своё спасение. Ибо слепой слепого не выведет.

– А как узнать, что я не из страха остался наверху, а из любви? – спросил Гавриил, уже тише.

– Если молишься – и не осуждаешь, если страдаешь – и не теряешь мира, если помогаешь – и не забываешь Бога, тогда – любовь.

В ту ночь отец Ефимий отошёл ко