Митридатовы войны - Леонид Анатольевич Наумов

По мнению ряда исследователей, это пророчество прямо может быть отнесено к событиям периода Первой войны. Более того, один из первых исследователей текста Й. Геффкен считает, что и другие пророчества III книги могут иметь связь с этим временем[52]. Обвинения Сивиллы в адрес римлян хорошо перекликаются с обвинениями их в жадности и корыстолюбии, характерными для официальной пропаганды Митридата (см. ниже).

Понтийское царство поддерживало тесные культурные и политические связи с Птолемеевским Египтом. Известна легенда о статуе Серасписа, которую перенесли из Синопы в Египет еще в III в. до н. э. Египетские культы стали активно распространятся в Понте в I в. до н. э.[53] Предполагался брак между дочерью Митридата и египетским царем, который должен был оформить политический союз между двумя государствами (правда, брак этот не был заключен). Во время войны на о. Кос в руки Митридата попали египетский принц Александр и сокровища Клеопатры. Царевича содержали с соблюдением всех необходимых почестей. Можно догадаться, что среди египетской знати было много сторонников Митридата (кто-то ведь готовил брак), и египетский царь Птолемей отказался помогать Лукуллу кораблями против Митридата. Иными словами, информация о том, что думали в Александрии, у Митридата должна была быть довольно полной.

Интересно, что и римляне ожидали социально-политических конфликтов. Начало гражданской войны и войны с Митридатом совпало с неблагоприятными предзнаменованиями в Риме: «На древках знамен сам собою вспыхнул огонь, который едва погасили, три ворона притащили своих птенцов на дорогу и съели, а остатки унесли обратно в гнездо. Мыши прогрызли золотые приношения, выставленные в храме, а когда служители поймали одну самку, она принесла пятерых мышат прямо в мышеловке и троих загрызла. И самое главное: с безоблачного, совершенно ясного неба прозвучал трубный глас, такой пронзительный и горестный, что все обезумели от страха перед величием этого знамения». Как и положено в таких случаях, обратились к предсказателями, наиболее влиятельными в Италии были в тот момент этрусские толкователи. Они пришли к выводу, что чудо это «предвещает смену поколений и преображение всего сущего»… Особенно воля богов стала ясна, когда «сенаторы, заседая в храме Беллоны, слушали рассуждения гадателей об этих предметах, в храм на глазах у всех влетел воробей, в клюве у него была цикада, часть которой он выронил, а другую унес с собой. Гадатели возымели подозрение, что это предвещает распрю и раздоры между имущими и площадною чернью города (выделено мной. – Л.Н.). Последняя ведь голосиста, словно цикада, а те, другие, – сельские жители, обитающие среди полей» (Plut. Sul. 27). Иными словами, божество предвещало острый социально-политический конфликт. И вскоре этот конфликт развернулся не только в Италии, но и в провинциях.

За 40 лет до Первой войны в Азии вспыхнуло антиримское восстание Аристоника, который «быстро собрал, призвав к свободе, множество неимущих людей и рабов, которых назвал “гелиополитами”» (Strabo. XIV. I. 38). Слово «гелиополиты» связывается с утопией Ямбула «Государство Солнца», в которой описываются «солнечные острова», находящиеся, видимо, в Индийском океане (вспомним путешествие Диониса в Индию). Ямбул рисует мир, в котором люди растут сильными и здоровыми и живут 150 лет, царит равенство и нет места несправедливости. Видимо, именно поэтому сторонники Аристоника называли себя «гелиоплитами» и стремились построить «Государство Солнца»[54]. Интересно, что в III книге Сивиллиных книг вслед за гибелью Рима идут пророчества об установлении социальной гармонии:

В Азии тихий покой воцарится, счастливою станет

В те времена и Европа: блаженную жизнь и здоровье

Небо людям пошлет вместо злого снега и града,

Даст оно много зверей и птиц и ползших в достатке…

О, сколь счастливы те мужи и жены, которым

Жить доведется в тот век, похожий на дивную сказку.

Благозаконие и справедливость со звездного неба

К людям придут, и тогда воцарится всем смертным на пользу

Мудрое мыслей единство, а с ним – любовь и доверье,

Гостеприимства законы блюсти станут люди; при этом

Вовсе исчезнут нужда и насилие, больше не будет

Зависти, гнева, насмешек, безумства и преступлений;

Ссоры, жестокая брань, грабеж по ночам и убийства[55].

Для нашего сюжета сейчас интересно, что реализация социальной программы Митридата связывалась с эсхатологическими ожиданиями. Именно поэтому победы понтийцев в Азии сопровождались учреждением «новой («пергамской») эры». Дело в том, что историкам известны монеты царя в образе Диониса, которые датированы по особенной эре, «причем известны эмиссии первого, второго и четвертого годов, которые обычно сопоставляются с 89/88—86/85 гг. до н. э.»[56]. Исследователь видит в этой эмиссии особенный выпуск, посвященный освобождению Азии.

Предзнаменования сбывались и потом: 6 июля 83 г. (по доюлианскому календарю) храм Юпитера Капитолийского, главная римская святыня, сгорел по невыясненным причинам, и это было сочтено знаком падения республики. Интересно, что предсказал Сулле это событие «раб некого Понтия» (Plut. Sul. 27).

Около 106 г. до н. э.[57] Митридат «с несколькими друзьями тайком покинул свое царство и, исходив ее [Азию] всю, узнал расположение всех городов и областей, причем об этом никто не подозревал. Отсюда он переправился в Вифинию и, точно был уже владыкой ее, наметил удобные [места] для [будущих] побед» (Just. XXXVII. 3, 5–7)[58]. «С несколькими друзьями…» Кто были эти «друзья царя», которые сопровождали его, кто давал ему убежище? Какие они давали ему советы? Ясно одно: Митридат прошел по тем местам, где еще тридцать лет назад бушевало восстание Аристоника. Были живы свидетели борьбы «гелиополитов», которые также провозглашали идеи социального равенства и свободы. Трудно отказаться от предположения, что именно там и тогда, за 15 лет до начала войны, у царя возник замысел использовать социальный протест против Рима. По крайней мере, Юстин настаивает именно на том, что тогда, в 106 г. до н. э., Митридат начал планировать войну с Римом. Именно тогда царь понял, что «Азия ждет его, Митридата, с таким жадным нетерпением, что взывает к нему громким призывом: такую ненависть к римлянам вызвали там хищность проконсулов, поборы публиканов, злоупотребления в судах» (Just. XXXVIII. 3, 9).

Была ли какая-то политическая или религиозно-философская организация, которая могла поддержать Митридата? Известны имена афинских философов и политиков, которые поддерживали царя. Посидоний рассказывает об ученике Аристотеля Афинионе, который в 88 г. до н. э. был главой афинского посольства к Митридату[59]. Были и другие афинские перипатеки, которые были на стороне царя, – так афинскую экспедицию на Делос возглавил Апелликон. Затем руководителем промитридатовой партии в Афинах становится эпикуреец Аристион[60]. Как можно понять из рассказа Павсания, он был представителем Митридата, который убеждал греков поддержать царя. Можно предположить, что он пользовался известностью в Элладе, иначе трудно объяснить выбор именно его в качестве посла царя. Известно, что в Афинах он опирался на демократические круги: «Он убедил не всех, но только простой народ, и из простого народа особенно беспокойную часть». Правда, известно, что в Афинах на стороне Митридата была часть аристократии[61].

Аппиан сообщает также, что Аристион «прошел эпикурейскую школу», и разражается неожиданным отступлением о том, что если философы начинают вмешиваться в политику, то становятся тиранами. В качестве отрицательных примеров Аппиан приводит Крития, пифагорейцев, ионийцев. Как можно понять, в учении философов историк видит прежде всего социально-политический смысл: «Становится неясным и подозрительным, вследствие ли высоких нравственных достоинств или вследствие бедности и того, что им не удалось пристроиться к государственной деятельности, они философию сделали себе утешением. Так и теперь многие из них, оставаясь частными людьми и бедными и, вследствие этого, по необходимости предавшись философии, высказывают горькие упреки по адресу богатых и стоящих у власти, заставляя подозревать в них не столько презрение к богатству или власти, сколько проявление зависти» (App. Mithr. 21). Так и не ясно: школы философов, вторгающиеся в политику, были только в прошлом, или и Аристион был участником какой-то группы? Важно учитывать,