Наши за границей - Николай Александрович Лейкин

нарядов я очень хорошо знаю по-французски, но здесь, в Париже, какие-то особенные слова, каким нас никогда не учили, – послышался голос Глафиры Семеновны из-за ширм.

– Так этак ты, пожалуй, еще и через час не кончишь с выбором фасонов.

– Не знаю, право, не знаю. Выберу платье, и потом мне нужно будет выбирать накидку. Я накидку какую-нибудь хочу себе купить для театра. Потом мне нужно шляпку… Нельзя же быть в Париже да модной шляпки себе не купить.

Николай Иванович досадливо заскоблил затылок:

– Так я бы прошелся по магазину да поискал бы вчерашнего земляка. Наверное, он бродит по магазину и ищет нас. Я пойду и посмотрю его.

– Николай Иваныч, я боюсь одна.

– Да чего ж тебе бояться-то? Я приду к тебе. Все покупки я здесь оставлю. Возьми их к себе за ширму.

Николай Иванович встал со стула и отправился бродить по магазину. Не успел он пройти и трех отделений, как натолкнулся на земляка. Земляк стоял в отделении непромокаемых материй и выбирал себе пальто.

– А, почтеннейший! Где это вы пропадаете? А я вас искал, искал и найти не мог, – проговорил он при виде Николая Ивановича.

– Да ведь жена зашла в отделение дамских нарядов и застряла там. И посейчас там за ширмами сидит и фасоны себе выбирает. С бабами, сами знаете, беда… Земляк! Не сходим ли мы куда-нибудь выпить? Пить смерть хочется. А через полчасика вернемся…

– Сходим, сходим. Тут вот как раз против магазина есть кофейня.

Земляк, не найдя себе по вкусу непромокаемого пальто, отошел от прилавка и через несколько минут был вместе с Николаем Ивановичем в кофейне, находящейся против Луврского магазина.

– Пивка, что ли, хватим? – спрашивал Николай Иванович земляка.

– Зачем пивка? В Париже надо пить красное вино, – дал ответ земляк и приказал подать бутылку вина.

Они чокнулись. Зашел разговор, где сегодня обедать, где провести вечер.

– Вечером-то бы в какое-нибудь этакое заведеньице попикантнее, позанятнее, позабористее, в какой-нибудь кафешантанчик эдакий, где разные канашки черноглазые поют, – с улыбочкой и подмигнув глазом сказал Николай Иванович. – Ведь, верно, есть такие заведения.

– Как не быть! Таких заведений много, но с женой-то вам неудобно, жена-то вам помеха, – отвечал земляк.

– Так-то оно так, но жена моя баба походная.

– Какая бы походная ни была, а все уж не дозволит вам развернуться с какими-нибудь черноглазыми канашками, как вы выражаетесь.

– Это уж само собой.

– А в Париж-то ведь только и приезжают за этим. При жене вы, как там хотите, все вроде как бы на службе, все вроде как бы в подчинении, а без нее-то у вас душа бы раздалась. Погуляли бы вволю.

– Верно, верно.

– И угораздило это вас, батенька, в Тулу с своим самоваром приехать! – продолжал земляк.

– Как так? To есть это вы про что? – недоумевал Николай Иванович.

– Как в Тулу с своим самоваром не ездят, потому что там их много, так и в Париж с своей бабой не ездят, потому что баб здесь не оберешься.

– Ах вот вы про что. Да, да, это правильно. Ну, да уж обузу захватил, так делать нечего, от нее не отбояришься. Так где бы сегодня пообедать. Вы Париж знаете?

– Знаю. Бывал. Второй раз здесь.

– Так вот порекомендуйте, где бы посытнее. А то здешние обеды все какие-то жидкие.

Земляк задумался.

– Ни разу не обедали у ротисьера[417]? – спросил он Николая Ивановича.

– А что такое ротисьер?

– Жарильщик, по-нашему – жарковник, специалист по жареному, по жаркому. Большая закусочная лавка эдакая. Не пугайтесь, не пугайтесь, не на манер нашей петербургской закусочной лавки, а нечто шикарное. Выберем мы себе хороший кусок мяса, хорошую птицу – и тут же при нас специалист этот для нас все это и зажарит.

– Что ж, это хорошо. Можно выбрать побольше и уж наесться до отвалу. А то в здешних ресторанах подаются порции меньше воробьиного носа. И индейку зажарить можно?

– Целого борова зажарят.

– Вот и отлично. Ну а театр, театр? Только что-нибудь позабавнее.

– В Американском цирке были? Джигитовку и сражение диких индейцев видели?

– Где же видеть, батенька, коли мы всего три дня в Париже.

– Так вот и поедемте туда. Это за городом… Так в цирк?

– Индейку есть в закусочную и индейцев глядеть в цирк. Хорошо.

Выпив бутылку красного вина, земляки опять отправились в Луврский магазин.

Глафира Семеновна по-прежнему все еще возилась за ширмами с продавальщицей.

– Глаша! Ты здесь?

– Здесь, здесь… Вообрази, все еще фасона настоящим манером не могу себе выбрать, – отвечала Глафира Семеновна из-за ширмы.

LVII

Выбирая в Луврском магазине для себя наряды, Глафира Семеновна провозилась целый день. Был четвертый час, когда она, окончив примерку, решила, что ей взять. Выбраны были роскошный корсет, сорти-де-баль[418], два платья и шляпка. На отличавшуюся некоторою дородностью Глафиру Семеновну готовые платья не были вполне впору, продавальщицы решили их переделать и через день прислать к Глафире Семеновне в гостиницу вместе со всем купленным ею в магазине товаром. Николай Иванович расплатился и тотчас же заговорил об обеде.

– Едем поскорей обедать, есть страсть как хочется. Хоть раз в Париже пообедать по-настоящему, по-русски, а то все в семь да семь часов. Какой это обед! это ужин, а не обед. Вот, Глафира Семеновна, земляк рекомендует какую-то съестную лавку специалиста по части жарких, где можно сытно и всласть пообедать, – сказал он жене.

– В съестную лавку! Да ты в уме? – воскликнула Глафира Семеновна.

– Не бойтесь, сударыня, названия. Оно тут ни при чем, – подхватил земляк. – Вы увидите, как это хорошо. Вся сырая провизия налицо. Вы выберете, что вам понравится, и вам изжарят или сварят. Ведь в Петербурге вам, я думаю, когда-нибудь приходилось закусывать с мужем в Милютиных лавках[419], где вам все закуски прямо от куска режут. Так и тут, едемте же. Туда мы можем доехать в омнибусе.

Выйдя из магазина, супруги и земляк тотчас же сели в омнибус, идущий в Порт-Сен-Дени[420], и через четверть часа, приехав на место, входили в съестную лавку ротисьера.

Съестная лавка состояла из большого зала с множеством маленьких мраморных столиков. В глубине зала помещались два громадные очага, напоминающие камины, и на этих очагах на механических вертелах жарилось мясо, пулярдки и дичь. Проливающийся на уголья жир делал воздух чадным. Около самых очагов чад стоял как бы туманом, и в этом тумане виднелись белые куртки и белые колпаки поваров. Что-то шипело, что-то вспыхивало, визжала вентиляция, гремела посуда. По другой стене стояла горкой выставка провизии. Тут