Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

Верка, подтянись! Не дай ей позлорадствовать. Может быть, эта противная баба, которую совсем не вызывают на допросы, и сидит здесь, чтобы слушать, о чем мы тут болтаем?

– Кира, что с вами?

Ланская подняла голову. Посмотрела на меня отсутствующим взглядом и безнадежно отмахнулась. Нет, она уже никого не играла. Она была сама собою.

– Беда, – раздалось из угла, – подвел ее, бедную, ейный хахаль. Под петельку подвел.

Слово «петля» ожгло Ланскую, будто удар хлыста. Она вскочила и заметалась по камере. Она легко носит свое крупное тело, походка у нее еще царственная, а вот внешность… Из цветущей женщины превратилась в пожилую. Даже голубые глаза, излучавшие и в жизни, как со сцены, такое обаяние, потускнели, погасли.

Пометавшись по камере, как пантера по тесной клетке, она тяжело опустилась на табуретку.

– Разве я могу теперь жить, доктор Вера?

– Кира, что произошло?

Она снова принимается ходить. На воле – закат. Когда солнце заходит и почти ложится на землю, острый его луч проникает в дырочку в щите, загораживающем окно, пронзает полутьму камеры и веселым светлым пятнышком медленно движется по унылой коричневой стене. Она подошла к этому пятнышку, провела по нему рукой, усмехнулась:

Я за стенного,

За маленького зайца

Отдал бы тотчас же

Все на свете…

Голос, как и поступь, у Ланской прежний, глубокий, грудной, и стихи она прочла так, что Валентина разревелась. Вдруг она остановилась, повернулась ко мне, схватила за плечи, сильно затрясла.

– Вера, эта гадина, этот червяк, эта мразь Винокуров… Он ведь действительно был завербован гестапо. Он тайком от меня дал письменное обязательство остаться их агентом.

– Меня тоже обвиняют в этом. Может быть…

– Ничего не «может быть», Вера… Ничего… Все ясно. Мне показали это его обязательство. Рука, несомненно, Винокурова, а бланк, несомненно, немецкий… Ой, какая гнусь! – почти простонала она.

Стук в дверь. Голос:

– Кончайте шум!

– А, иди ты! – отмахнулась Ланская от кусочка физиономии нашего коридорного, появившегося в оконце. С ним у нее особые отношения. Он видел ее в каких-то спектаклях, помнит об этом, она пользуется у него некоторыми привилегиями.

– Ну и что же? Он – это он, вы – это вы. У вас свои грехи, но их будут мерить иной меркой. – В этой камере я чувствую себя как Сухохлебов в наших подвалах. Я даже говорю спокойным сухохлебовским тоном.

На миг ее взгляд оживляется, загорается надеждой.

– В самом деле? – Но только на миг. Взгляд тут же гаснет. – Но дело не в том, он сам показал, что я тоже завербована. Он на многих показал. Очевидно, и на вас. Он ведь вас ненавидит. Вы были для меня живым укором, я мучилась, и это его бесило…

Мне вспомнились слова, за которые столько раз я хваталась, как за спасательный круг.

– Сын за отца не отвечает, – сказала я. – А жена за мужа тем более…

– Ну не скажи, миленькая… Муж и жена – одна сатана. – Эта пословица доносится, конечно, с угловой койки.

– Молчи, гнида! – грозит Валентина, вскакивая.

– Но-но, не больно, фрицевская подстилка…

«Хоть бы ссора загорелась, что ли, все бы атмосфера разрядилась», – думаю я, ибо мне все-таки жаль эту женщину, которая мечется по камере, не то играя, не то действительно переживая смертельную тоску.

– Вас же не вербовали, вы ж не давали таких расписок?

– Ну чего вы спрашиваете, доктор Верочка?.. Вы правильно сказали: у меня свои грехи, и я за них готова ответить. Ну, смалодушествовала в трудную минуту, ну, даже, если хотите, поверила, что Красная Армия разбита, что этой стальной лавины не остановишь, что старая жизнь кончается и надо приспосабливаться к ним, к этим… И что? Кому от этого вред, кроме меня самой? Ну, пела для них в кабаре, на столе вон плясала, черт возьми… Ну, принимала подарки – жрала их сласти и коньяк: надо же было жить. Но завербоваться в гестапо… Да меня никто и не вербовал, на что я там нужна? – И вновь застонала: – О, как скверно, как подло, как низко… И этого слизняка я когда-то считала яркой, мыслящей индивидуальностью, смотрела ему в рот, любила его…

Потом, оборвав поток слов, подозрительно уставилась на меня.

– Я вижу, вы тоже мне не верите? Да? – И истерически выкрикнула: – Не верите, ведь не верите!..

Верю ли я ей? Она все время играет какие-то роли, и когда она настоящая, невозможно отличить, Валька – та совершенно ясна, глупая, безвольная и какая-то слишком уж телесная – в общем-то малодушная баба. Офицерские кутежи, блиц-романчики с нашими врагами – все это, конечно, омерзительно, но вот на серьезное предательство вряд ли она способна… А Ланская… Нет, за нее я бы не поручилась: самовлюбленная, эгоистичная до мозга костей, шкурница и, конечно, авантюристка, хотя бы в душе. Нас она не выдала, и это говорит в ее пользу… Но вот проболталась же как-то, что они с Винокуровым собрались бежать, уложились и остались лишь потому, что Шонеберг не прислал за ними обещанной машины. Говорила: «Забыл впопыхах драпа», – а я думаю, просто бросил их, выплюнул, как шелуху от семечек. Обмолвилась она об этом в припадке истерии, а потом, полчаса спустя, хладнокровнейше уверяла, что сама решила остаться… Нет, ей верить нельзя. В сущности, я тут, в камере, очень одинока.

Я стыжусь своей беспринципности, но все-таки мне ее жалко: такая красивая, такая талантливая, такая обаятельная…

– Нет, и вы мне не верите, доктор Верочка! – повторяет она, и голубые глаза ее заплывают слезами. – Одна, совсем одна…

Тут уж она явно играет.

– Вам предъявили протокол допроса Винокурова? Он им подписан?

– Нет. Не предъявляли. Я потребовала очную ставку, – отвечала она, без переходов переключаясь на деловой тон.

– Обещали?

– Не знаю, не знаю… Но раз он был действительно завербован, он может показать что угодно на кого угодно… О, я его узнала! Мразь, гнида, слизняк… И еще этот наш герой-любовник, про которого вы рассказывали, ну тот, что на мосту убеждал вас уходить… Он показал, что я нарочно пустила слух о падении с крыши, чтобы обмануть общественность и остаться у немцев.

– Но это же было!

– Было, не отрицаю. Об этом я сама им сказала. Малодушие – не предательство. Глупая бабья хитрость – не преступление. Но теперь, когда Винокуров…

– Зачем же он так сделал? Какая ему-то от этого польза?

Ланская подняла на меня глаза. В них была уже неподдельная тоска, такая тоска, что мне стало жутко.

– Вот именно, зачем? Того героя-любовника я понимаю. По его мнению, я осрамила труппу, опорочила нашу профессию, положила тень на весь коллектив. Он имеет право меня ненавидеть, думать обо мне самое скверное… Но этот? Он же любит, любит меня. Я это чувствую, знаю… Вы меня не слушаете, Вера.

В самом деле, я уже не слушала. Я вспоминала сцену на мосту. Страшный исход, умирание города. Поток людей с узлами, чемоданами, баулами, детьми на руках. Эту телегу, как бы плывущую в живом потоке, и старого актера Лаврова, поверх театральных пожитков, одной рукой обнимавшего жену, другой прижимавшего к себе картину… И тот, другой актер, их герой-любовник, встал передо мной. С какой болью сказал он мне тогда о гибели Ланской! Да, сейчас он имеет право так о ней думать. Но Винокуров! Я же видела их вместе. Только слепая любовь могла заставить его переносить ее капризы, ее издевательское презрение. И почему он-то не уехал с немцами, почему остался? Ну, обманули, не дали машины. Мог уйти пешком. Он неглуп и, конечно, знал, что ожидает фашистского «вице-бургомистра» в освобожденном городе… Что-то во всем этом было неясно, о чем-то Ланская и теперь не договаривает.

– Подождите очной ставки. Может быть, вам ее все-таки дадут.

– Вы еще расскажите мне про презумпцию невиновности! – отмахнулась Ланская.

Потом она как бы снова окаменела и просидела до отбоя в полной неподвижности. Даже когда коридор наполнился железным грохотом опускаемых коек, она не шевельнулась. Валентина опустила ее койку, поправила постель, подняла Ланскую под руки, и та, не сопротивляясь, улеглась. Улеглась на спине, уставив глаза в потолок.

А я, признаюсь, с удовольствием вытянулась