Пролог. Документальная повесть - Сергей Яковлевич Гродзенский

class="p1">Вспомним Тушина, Дохтурова из «Войны и мира» и даже Суворова, робевшего перед титулованными особами из фаворитов Екатерины.

* * *

Миллион запретов.

* * *

Попадает в тяжкие условия, жизнь ведет от плохого к худшему. Работает в шахте по колено в воде, с кровли каплет. Кости болят, тело ноет, в желудке пусто, как прежде с опаской шепчет напарнику: «Не было бы хуже». А что же может быть хуже.

* * *

«Социально-близкие» урки. Натравливание их на «кировцев».

* * *

Желудочные мечты.

– Бывает, баба наварит щей, аж ложка стоймя стоит.

– А мы в детстве кричали на мать, кормившую нас пшенной кашей на чистом молоке сваренной: «Что мы, куры?»

– Да что говорить, хорошо бы хоть собачатины поесть да килограммчик хлебушка. Чтоб от пуза.

– Все слушают в установившейся напряженной тишине.

* * *

З/к маркшейдер задает точное направление из подземных выработок на поверхность к продскладам.

* * *

Музыкальные ассоциации с житейскими обстоятельствами. Элегия Дворжака – 38 год. Танец с фонариками – рассвет 35 г. Серенада Брамса – лето 30 года в совхозе.

* * *

«Опера» бояться, в лес не ходить. Зеленый прокурор9.

* * *

Котелок солдатский с записками з/к на клочках зарыт под бараком и обнаружен после переселения туда в/н (вольнонаемных) – ненаписанная повесть.

* * *

Незаконнорожденное дитя истории, выкидыш ее…

– Нет! Выкидыш не живет, а это дитя растет и крепнет. Незаконнорожденные злобны, ловки, они плод горячей любви.

– Нет! Это дитя – плод бурных страстей общества.

* * *

Начальник любил порисоваться манерностью своей речи: абсолютно все плохо работают, полнейший абсолютизьм – вполне искренно сокрушаясь.

* * *

– Гражданин начальник!

– Какой я гражданин, да еще начальник. Таких начальников до Москвы раком не переставишь.

* * *

Первый дебют начальника – отправить в кондей10, нагнать побольше страха.

* * *

– Обратись в высшую дистанцию, – сказал начальник конвоя интеллигенту в очках, обратившемуся с жалобой.

– Не дистанцию, а инстанцию, – робко поправил проситель.

– Я тебе поучу. Смотри ты у меня, – пригрозил начальник, – много об себе понимаешь.

* * *

Уркачам нахально врет и ложь свою сопровождает возгласами:

– Я завсегда стою за правду.

– Вот, человек не даст соврать, – говорит он, показывая на такого же мошенника.

* * *

– Я зазря брехать не буду.

* * *

Ишь ты совесть заимел.

* * *

Одную мясу жруть.

* * *

Я же наперед говорю.

* * *

Переживательная картина.

* * *

– Ты Маркса читал?

– Читал.

– И что он говорит?

– Да мало ли чего он говорил. Всего не упомнишь.

* * *

Торговля возле лагерной кухни – раздаточной. Баланда за закурку. Черная биржа. Полпорции дробленой крупы (сечки) – размазни за суп из турнепса.

И, как подобает, торговля нередко переходит в грабеж. Где выторгует, где обманет на фармазон11, и, если возможно, то и силком отберут.

* * *

Бытовики охраняют и ненавидят пятьдесят восьмую, а сами распевают:

«На 17 партсъезде раздаются голоса,

В обязательном порядке брить повсюду волоса».

* * *

Мы народ положительный – на все положили.

* * *

Шибздик!12

* * *

Асмодей проклятый!13

* * *

– План дашь?

– Гражданин начальник, одни наркомы да профессора очкастые собрались. Какой с них толк?

* * *

– И звезда с звездою говорит, – тут запел кто-то.

– Лучше бы помалкивали, а не то еще срок зроблють, – сострил хохол.

* * *

Масло в голове у него есть, мужик ухватистый.

* * *

Люди моего возраста уже умирают и завершают дело жизни, а я собираюсь начать, но для чего?

* * *

Важный индюк, попав в з/к, быстро становится дохлой курицей, а потом, чуть выкарабкался, и – обратное превращение.

* * *

«Эй, ты, сундук» – обращение к мужику.

* * *

В бараке, где добрая половина – доходяги, висит вылинявший плакат с надписью: «Труд – дело чести, доблести и геройства» (И. Сталин).

* * *

Белые фетровые сапоги – вершины мечтаний урок и потенциальных карьеристов.

* * *

Шестнадцатилетний Сморчков распевал частушки:

Самолет летит,

Крылья бумажные.

Его спрашивают: Следователь-то у тебя молодой?

– Нет, не молодой. Лет двадцать будет.

* * *

Старик – мужик, отбывающий срок по 58 статье ошеломлен, впервые увидев гражданина начальника в новеньких золотых погонах. В ответ на какое-то замечание начальства он вполне искренне и испуганно прокричал:

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

* * *

Крупный профессор, ущемленный и обозленный, социологизирует:

– Февраль? Англо-французские штучки!

– Октябрь? Еврейско-немецкие штучки!

* * *

Доходяга того и гляди не сегодня завтра отправится в небытие. Ног не волочит. Глаза обрели свинцовую мертвенность. Но продолжает балагурить:

– Все пропьем, гармонь оставим, танцевать заставим.

– Не дай бог на волю попадешь.

* * *

Авария в шахте. Грубияны, задиры и забияки, мрачные люди, казавшиеся волками, нежданно проявляют отчаянный героизм в спасении товарищей.

* * *

В бараке 200 человек спят вповалку на сплошных двухэтажных нарах. Только у некоторых матрацы или одеяла. Редко то и другое. Грязно, вонь, муторно. Орет радио: «Эх, хорошо в стране советской жить. Эх, хорошо у нас счастливым быть».

В углу – кабина: закуток, отделенный от всех досками, правда, сколоченными от потолка до пола. В кабине – топчан, столик. На стене – картинки из газет, полуголая или голая женщина. Цветы из бумаги.

Здесь живет бригадир – Жорка-«Москва». Этот закуток кажется верхом уюта и комфорта. Но рядовой з/к только в мыслях мечтает о таком рае.

* * *

И как тебе не бессовестно всех на свой метр мерять.

* * *

На него писали доносы, его изгоняли с работы, его сторонились, как прокаженного, он был жертвой человеческой несправедливости и волчьих нравов. Он должен был платить людям тем же – неприязнью, равнодушием, презрением. Но ничто не могло подавить в нем живого интереса и, пожалуй, даже любви к людям.

Как когда-то в годы юности, молодости, и теперь человек оставался для него непрочитанной и полной захватывающего интереса книгой. И неважно, был ли этот человек мусорщиком, собиравшим утиль в помойных ямах, или ученым, чье имя почтительно произносилось на университетских кафедрах; был ли он карманником, изловленным в трамвае, или матерым медвежатником, совершавшим нападения на банковские сейфы.

Для него не было никого и ничего интереснее человека. И этот постоянно теплившийся в нем интерес скрашивал, облегчал жизнь, от которой, казалось, не оставалось более