Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

тюремных надзирателя избили арестанта до смерти. Вынули тело, и врачи-эксперты установили, что все тело покрыто кровоподтеками и синяками, происшедшими от избиения, и что избитый умер от нанесенных ему тяжелых побоев, причем поломанное ребро произвело поранение, от которого последовала смерть. Предварительное следствие установило виновность двух надзирателей в нанесении побоев, а доктор Красса был привлечен за сокрытие с корыстной целью совершившегося преступления путем выдачи ложного удостоверения. Мне пришлось испить горькую чашу — защищать Крассу, но об этом расскажу в другой раз.

Ввели свидетеля Крассу. Его показание было нелепым бредом. Вцепился в него прокурор. Гражданский истец всячески старался путем допроса установить, что Красса подкуплен. Бедный честный Красса! Холева оседлал любимого конька в деле, стремясь доказать, что самое отправление сомнительно. Красса пытался доказать свою медицинскую научность. Недоуменно поглядывали на него врачи-эксперты, а Федор Никифорович спросил меня:

— Что это за тип?

Прокурор, между прочим, спросил Крассу:

— Вы состоите под следствием по делу об убийстве в тюрьме надзирателями арестанта?

Красса обозлился и ответил:

— А вам какое до этого дело? Вы меня обязаны спрашивать о деле Максименко и только.

Вмешался председатель, сделал замечание Крассе и предложил ему быть сдержанным.

Федор Никифорович записал в мою тетрадь: «Поговорка пишется: где Краса, там радости. А в Ростове слышится: где Красса, там гадости».

Часа два допрашивали Крассу, и конец еще не предвиделся. Вдруг Красса обратился к председательствующему:

— Господин председатель, позвольте мне уйти.

— Как так?

— Да так, мне нужно.

— Если вам нужен перерыв, то все же вы должны объяснить суду причину. Вы утомились или вам нездоровится?

Красса придвинулся ближе к судейскому столу и достаточно громко сказал:

— Мне нужно пописать.

Председатель внушительно:

— Да вы что, глумитесь над судом? Забываете, где находитесь и что вы — врач, человек интеллигентный?

Крассе задали еще пару вопросов, и был объявлен перерыв на полчаса. Федор Никифорович записал:

Красса просился у суда по естеству сходить туда,

Куда и царь и раб стремятся, когда досыта наедятся.

Но грозен был с Крассою суд и рек: Красса, останься тут.

Красса послушался, остался и, как говорят, в штаны ус…ся.

Во время перерыва мне пришлось убедить судей, что Красса честнейший, скромный, но очень недалекий человек.

Заседание продолжалось. И в этом деле, как и во многих других, сказалась беспомощность большинства судебных следователей в производстве предварительного следствия. И в действительности неоткуда нашим следователям получить надлежащий опыт. Следователи были больным местом в нашем прекрасно поставленном судебном аппарате. Окончив курсы университета, посвящающий себя службе определялся кандидатом на судебную службу, иногда прикомандировывался к судебному следователю, а еще чаще служил в канцелярии суда. Первым повышением по службе была должность исполняющего обязанности следователя. Молодой человек без знания жизни, без опыта в делах, без понимания всей трудности и ответственности деятельности следователя начинал производить следствия по установившемуся трафарету и продолжал эти свои бездарные производства в течение многих лет в чаянии получить повышение, которое является, в сущности, «сдачей в архив» — член суда, пополняющий состав. Были случаи, когда начинавший следователь, проработав несколько лет, получал должный опыт, оказывался способным, и вместо того, чтобы такого следователя удержать на месте, ему давали повышение и представляли на должность члена суда. Таков был порядок. Министр юстиции требовал зачастую объяснения по поводу большого числа оправдательных приговоров. Суды отписывались всяческим обходом должного ответа. А действительность свидетельствовала о бездарности следователей, медленности производства и долгом содержании под стражей до суда. Во времена Щегловитова из прокуратуры уходили более способные — безвременье расшатывало наш великий Суд…

Закончили судебное следствие, и начались прения сторон. В защитительной речи я сказал, между прочим:

— Представим себе, что господин следователь должен был обследовать громадный дом-лабиринт. И вместо того, чтобы осмотреть все комнаты, все помещения, выяснить все, что имеется в этом загадочном здании, следователь даже не проявил обычного любопытства, свойственного человеку. Он заглянул только в первую комнату, дальше не пошел. Ему казалось, что он постиг все остальные комнаты. Поэтому мы не знаем, что в том здании имелось, и теперь мы уже не узнаем. Убит человек. Следователь услышал сплетню, а может быть, правду, что Александра Максименко увлекалась Резниковым. Значит, сделал вывод: они убили. И предварительное следствие успокоилось. Дальше следователь не пошел. А в доме жили еще люди, в дом приходили чужие люди, гости. И в тот вечер была гостья. Гостила сестра покойного[278]. Было много прислуги. Но всем этим лицам задавался один вопрос — об отношениях Александры к Резникову.

Таков был остов защиты. Федор Никифорович пошел еще дальше. Талантливо описав затхлую обстановку дома Дубровиных и отношение тещи к покойному, он мастерски сделал несколько выводов, почему мог быть отравлен Максименко, без указания пальцем на кого-либо. Холева погиб в собранном материале и в попытках доказать, что отравления не было, а могло быть «самоотравление» — слабо вскользь сказал об этом эксперт, вызванный защитой, и настойчиво доказывал Красса. Вскоре Холева почувствовал себя дурно и попросил перерыва. Бледный, с трясущейся губой лежал красавец на диване. Я поил его коньяком и кофе. Отошел немного. Возобновили заседание, через десять минут вновь ослабел Холева, и пришлось отложить заседание на следующий день. Назавтра Холева остался немощным, с убогими мысленками, и кое-как дотянул защиту.

Записать речь Плевако прямо немыслимо. Я читал составленную речь по этому делу, вошедшую в последний сборник речей Федора Никифоровича[279]. Узнать нельзя ту речь, которую мы слышали. Если бы даже речь была записана стенографически, она в чтении не произвела бы того впечатления, какое слушавшие живую речь тогда получили. Плевако был не только мастер слова, но [и] величайший мастер произносить речь. Бесконечные оригинальные мысли, неожиданные меткие характеристики людей, вставленные пословицы и тонкий разбор некоторых обстоятельств дела приковывали внимание слушателей. Прекрасный голос, оригинальное лицо, мягкие движения и свободно льющаяся речь увлекали и восхищали судей, присяжных, нас и всю публику.

От обвинения ничего не осталось. Максименко и Резников были оправданы. По поводу венерической болезни Резникова и заражения ею Максименко Плевако написал:

Извел я три стальных пера,

Суду изготовляя доводы,

Что Резникова триппера

Для белей Сашеньки не повод.

Велико было удивление, когда месяца через два Холева отпечатал отдельной книжкой дело Максименко[280]. Речь Холевы, прекрасно написанная, речь, которую мы не слышали, которой не было. Речь большая. О речи Плевако несколько слов, удостоил меня маленькой похвалой. Но на беду Холевы Сенат кассировал дело, и новое разбирательство было назначено в Харьковском окружном суде.

Через четыре месяца мы предстали в Харьковском суде. Председательствовал Куликов. Обвинял талантливый Шидловский. С Плевако дружно встретились. Народу масса. Холева