Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть 4 - Алексей Хренов

— Плюс я. Двенадцать.

Эти слова повисли в воздухе, будто становясь тяжёлым, неприятным фактом, от которого никуда было не деться.

— Особо упитанных нет, так что считай — килограмм по восемьдесят на тушку. Двенадцать человек — это почти тонна. А моя «членовозка» ровно тонну и поднимает, вместе с бензином. Бензина входит шестьсот литров, — вслух считал Лёха, — это примерно четыреста килограммов, минус сюда… я литров, ну, сто пятьдесят спалил. Итого литров четыреста пятьдесят должно быть в баках. Ну да, датчики как раз три четверти и показывают. Это ещё, считай, килограмм триста…

— Итого — килограмм триста с лишним перевес… — подвёл итог невесёлым подсчётам наш герой.

Лёха огляделся вокруг. Вздохнул тяжело, как человек, на которого свалилась ответственность за всех и сразу. Потом бросил короткий взгляд на свой самолётик — красивая машина, вся какая-то родная в этой чужой стране.

А затем перевёл взгляд на этих своих товарищей…

25 августа 1937 года. Бискайский залив, северо-восточнее Сантандера.

Сегодня Бонифацию выпала работа, которую он по-настоящему любил: морской патруль. Точнее — патрулирование прибрежных вод в районе Сантандера. Красота! Ни тебе злобных русских на «Москах», ни этих бешеных виражей, от которых потом два дня всё болит и дёргаются оба глаза. Шикарно — летишь себе над водой, вглядываешься в серо-голубую гладь, выискиваешь торговые суда, что пытаются проскользнуть сквозь блокаду, разбегаясь, будто тараканы по кухонному полу.

Иногда мелькнёт какой-нибудь пароход, дымок — и тогда можно красиво зайти на боевой разворот, как в кино, сделать пару предупредительных очередей по носу. Иногда — и не предупредительных. Всё зависело от настроения и поведения парохода. В такие дни Бонифаций чувствовал себя не просто пилотом, а настоящим хищником — одиноким охотником над морем, в своём Fiat CR.32. Он мысленно представлял себя даже с сигарой в зубах.

Никаких тебе собачьих свалок, где вокруг всё визжит, гремит и стреляет. Сегодня был его день. С запахом морской соли и свободы.

25 августа 1937 года. Аэродром Ла Альберисия, западнее Сантандера.

Лёха вздохнул ещё раз, залез повыше, хлопнул ладонью по деревянному борту фюзеляжа и, повысив голос, чтобы все слышали, объявил:

— Ну что, товарищи красные военлёты и к ним примкнувшие моряки! Есть желающие поработать? — он выдержал паузу, оценивая, как доходит. — Срочно нужна помощь! Выдираем кресла из самолёта! Всё лишнее, что не влияет на скорость и управление, — выбрасываем к чёртовой матери!

— Багаж оставляем здесь. Всё понимаю и сочувствую! Но у нас четыреста, — Лёха округлил в нужную сторону, — килограммов перегруза! Это пять человек! А оставлять мы никого не будем.

Советские лётчики и один моряк неуверенно переглянулись.

— Так что — всё барахло остаётся здесь! — продолжил руководить Лёха. — Берём с собой паспорта, деньги и зубную щётку, бритву. Пистолеты, у кого есть, — ныкаем за обшивку салона. Там, где она останется.

Он говорил коротко, чётко, с такой интонацией, что никто не рискнул возразить. За дело взялись мгновенно. Кресла вырывали из салона без особых сантиментов — монтировкой, руками и ногами. Через десять минут от аккуратного салона осталась только голая обшивка.

Лёха стоял у борта, командуя, как заправский сержант на строевой подготовке, размахивая сложенной в трубку картой, словно указкой:

— Смирнова — вдоль борта, аккуратно укладываем! Все остальные — как парашютисты! На корточки, один в затылок другому!

Он обвёл всех тяжёлым взглядом, приготовившись воевать с вещами и прочим перевесом. А потом вдруг понял, что этих людей не надо пугать, заставлять или угрожать. Отвоевав по полгода в чужой стране по приказу Родины, молодые, в общем-то, пацаны спокойно смотрели и прекрасно понимали: раз надо — значит надо. Если уж грохнемся, то все.

Смирнова, бледного, почти без сознания, аккуратно положили вдоль стенки. Советские лётчики спокойно, с неизменными шуточками, стали устраиваться в салоне, как было велено. Прижимаясь друг к другу, они сгруппировались, как сельди в консервной банке, и, на удивление, сумели распихаться в общем-то не таком уж большом салоне самолёта.

Готовые к самому худшему, они шутили, улыбались и старались подбодрить самого Лёху.

Лёха же скользнул взглядом к любимому аккордеону, лежащему в сторонке. По законам выживания пистолет с обоймой и пачка франков уже давно перекочевали к нему в карманы. Аккордеон остался, как немая память о другом времени, другом настроении.

Он подошёл, поднял инструмент, взвесил его в руках, вздохнул — тяжело, с сожалением, прощаясь с другом. Затем медленно растянул меха, и над аэродромом поплыла энергичная и жизнеутверждающая мелодия.

Лёха, что делал исключительно редко, запел:

— Нервы ржавеют, потому что из стали,

— Стали ни к чёрту — меня достали!

— Но я в сапоги заправляю клеша!

— Хрен меня сломишь — жизнь хороша!

Лёха про себя искренне попросил прощения у Шнура, надеясь, что Серёга в другом времени напишет её же ещё раз.

Через пять минут в салоне «Энвоя» лежал один и сидели вповалку десять человек — как парашютисты перед выброской, на корточках, буквально обняв друг друга за плечи.

Лёха забрался в кабину, уселся за штурвал и, обернувшись, окинул взглядом это безобразие, хмыкнул и крикнул в салон:

— Ну, товарищи шпроты, все готовы. Осталось вас только банку закатать. Держитесь там!

Моторы взревели, самолёт пронзила нервная дрожь, и он, тяжело переваливаясь, покатился на старт. Лёха дал полный газ. «Энвой» долго-долго разгонялся по полосе, словно собираясь со всеми оставшимися силами. Наконец, уже у конца полосы, он поднялся хвост, и Лёха плавно потянул штурвал на себя.

Самолётик напрягся и, чудом не черканув колёсами о волны, полез вверх. Перегруженный «Энвой», гружёный до отказа людьми, упрямо набирал высоту — прочь из умирающего Сантандера.

25 августа 1937 года. Бискайский залив, северо-восточнее Сантандера.

Моторы ревели почти на пределе, выбрасывая из себя лошадиные силы с такой яростью, как будто вгрызались в небо железными зубами, вырывая себе каждый метр высоты. Топливо уходило в ужасающем темпе — казалось, оно просто испаряется на глазах. Перегруженный самолётик, с трудом цепляясь за воздух, как трудолюбивый муравей, медленно затаскивал своих пассажиров всё выше и выше.

Лёха взял курс на северо-восток — в море, туда, где горизонт был чист и пуст, и не должно было быть истребителей националистов с крестами и кругами. Пять тысяч футов — или, по-человечески, полтора километра — он набирал аж за десять минут, всё это время поглядывая на приборы, прикидывая: выдержат ли моторы? Удалившись от берега километров на сорок, Лёха аккуратно потянул