Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

от них освобождался. Но мы обычно пренебрегаем выводами произведения, чтобы сохранить только память о тоне, эмоции и некотором благодушии, вызываемом романическим жанром. Разумеется, Руссо, как и Петрарка в конце своей уже не обманывался «религией» любви. Перечитаем большое письмо замужней Юлии (III-я часть, письмо XVIII), анализирующее прошлое любовников: с вящей строгостью, пусть даже и по-женски, в нем невозможно проследить интересующие нас смешения Эроса и Агапе: «Добродетель так нужна нашим сердцам, что стоит нам отречься от истинной добродетели, как мы тотчас же придумываем какое-нибудь подобие добродетели и придерживаемся его еще упорнее, – быть может, оттого, что оно выбрано нами самими».

Тем не менее, мы не ошибемся, приписав «климату» Новой Элоизы, столь новой для XVIII-го столетия, заразительное, против которого ничего не смогли сделать и выводы автора. И вот опять миф, ослабевающий, пристыженный и смятенный, но пробивающийся через покров из добродетельных слез и узнаваемый по некоему сумрачному трепету. Едва Сен-Прё осознает свои «клятвы» сделанными, он начинает мучительно сомневаться: «Не люблю? Что за сомнения! Да разве я уже не существую? Или жизнь моя не так же сосредоточилась в твоем сердце, как в моем? Чувствую, – да, я чувствую, – ты стала мне в тысячу раз дороже. В своем изнеможении я обрел новые душевные силы и полюбил тебя еще нежнее. Правда, чувства мои стали спокойнее, зато и характер их стал еще глубже и многообразнее. Ничуть не ослабнув, они умножились. Кроткое дружеское участие умеряет порывы страсти, и нет, поистине, таких душевных уз, которые не соединяли бы нас с тобою ныне. О моя нежная возлюбленная, о супруга моя, сестра, милая моя подруга! Какую ничтожную долю чувств своих выразил я, перебрав эти имена, самые любезные мужскому сердцу!

Признаюсь, к великому своему стыду и унижению, я стал сомневаться: уж не возвышеннее ли твоя любовь моей любви?..». Он ужасается двусмысленному вздоху, о чем заключает с какой-то едва скрываемой досадой: «Да, Юлия моя, ты – властительница моей жизни, и я обожаю тебя всем своим существом, я обожаю тебя всеми фибрами души, – но у тебя душа более любящая, любовь глубже проникла в твое сердце, это видно, это чувствуется» (русский текст приводится по источнику: Жан-Жак Руссо. Избранные сочинения. – М.: Гослитиздат, 1961. – Т. 2. Новая Элоиза. Перевод А. А. Худадовой и Н. И. Немчиновой). Тристан, который просыпается в нем после «ошибки» обладания, обошелся бы без этих умиротворяющих обожаний… Сен-Прё также желал пылать, но не насыщая свое желание. Он тоже спешит умножить самые беспричинные препятствия, предлоги для расставания, сладострастно безвыходные ситуации. Отсюда тягостное желание, а с этой даты и несколько излишняя настойчивость, как мне кажется, в стремлении Сен-Прё воспретить всякую возможность законного брака. Отсюда и уподобление социального предрассудка и требований добродетели, объявленной религиозной целесообразностью. Но мы различаем и скрытые двигатели смятения. В XII-м столетии именно куртуазный закон навязывал целомудрие; здесь – буржуазный обычай. Но под покровом одного и другого всегда действует миф. В уже приведенном письме, где обобщаются их испытания, Юлия называет «святым пылом» целомудренную любовь, которая их восхищала, но была с этого момента достойной осуждения, – и «преступлением», «ужасами», «развращением», то есть той же самой любовью после обладания. Вина, которая имеет для них значение, это ошибка, ущемляющая «куртуазность», а не часто упоминаемую буржуазную добродетель. И так далее: несложно было бы повторить в отношении Новой Элоизы всю нашу экзегезу Тристана, нашу диалектику преграды. Однако мы располагаем и главным отличием, когда Руссо завершает браком, то есть торжеством мира, освящаемого христианством, тогда как легенда прославляла в смерти всякое расторжение земных уз.

15. Немецкий романтизм

Именно исходя из сентиментального, а не мистического[153] состояния души влюбленных в Новой Элоизе, романтизм стремится приобщиться к первоначальной мистике, им отрицаемой, но которую он вновь молниеносно открывает в священной и смертельной добродетели.

От Тристана Томаса через Петрарку и Астрею до классической трагедии мы увидели деградирующий миф, очеловечивающийся, разобранный на все менее загадочные элементы; наконец, Расин обрушает его, не получив в этой борьбе со злым ангелом самой скорбной раны. И Дон Жуан скачет на сцене; от Мольера до Моцарта – это большое затмение мифа. Но начиная с романа Руссо, который рождается как бы за бортом столетия, мы стремимся пройти тем же самым путем, но в обратном направлении: через Вертера, точной копии Элоизы, но завершающейся гораздо трагичнее, что ее сближает с первоначальным образчиком, мы приходим к Жан-Полю, Гёльдерлину и Новалису. В панике Революции, Террора и европейских войн становятся возможными некоторые признания, некоторые страдания, наконец, осмеливаются назвать свое имя. Поклонение Ночи и Смерти впервые получает доступ на уровень лирического сознания. Наполеон едва победив, осуществил захват Европы более коварной тиранией. Вплоть до того дня, пока Вагнер одним движением не восстановит миф в его полной силе и всеобъемлющей вирулентности: одна музыка смогла высказать невыразимое, заставив раскрыться последней тайне Тристана.

Моя задача заключается не в том, чтобы обнаружить многочисленные проявления мифа в нашей литературе, а в том, чтобы обозначить вехи, сведя к минимуму некоторые вполне очевидные противоречия. Да простится мне то, что я никак не умножаю доказательств явного возрождения куртуазной темы и, следовательно, взаимной несчастной любви, у всех без исключения немецких романтиков[154]. Нескольких текстов, выбранных из тысячи, достаточно, чтобы сказать гораздо больше всевозможных и слишком соблазнительных комментариев. (По самой их обнаженности я слишком хорошо чувствую, что они рискуют принять форму аргументов в этом месте нашего путешествия одним фактом своей совершенной приемлемости для наших определений мифа…).

Письмо Диотимы Гёльдерлину:

«Вчера вечером я долго размышляла о страсти. Несомненно, высшая любовь никогда не находит своего воплощения в дольнем мире! Хорошенько пойми мое чувство: искать одного удовлетворения было бы безумием. Умереть вместо! (Но безмолвие! Это кажется возвышенным и все же это так верно!) Вот единственное воплощение. Но мы имеем священные обязанности в земной юдоли. Нам не остается ничего, кроме совершеннейшего доверия друг к другу и вера во всемогущее божество Любви, которое нас всегда будет наставлять незримо, непрестанно укрепляя наш союз»[155].

Сокровенный дневник Новалиса:

«Когда я был на могиле [своей невесты] мне пришла в голову мысль, что моя смерть явила бы человечеству пример вечной верности, и что она неким образом восстановила бы возможность любить так, как я это делал.

Когда ты убегаешь от боли, значит не хочешь больше любить. Любящий должен вечно ощущать окружающую его пустоту и держать рану открытой. Пусть Бог сохраняет эту невыразимо дорогую для меня