О себе любимом - Питер Устинов

добыли пропуска в бассейн офицерского клуба и плавали в обществе преувеличенно мужественных мужчин; было такое чувство, словно в раздевалке должны стоять козлы для сабель и ящики для шпор. У меня создалось впечатление, что страна готова взорваться, чтобы вновь обрести свое «я».

На Гаити все было по-другому. Повсюду ощущалось сопротивление любому постороннему влиянию, что совсем нетрудно для народа, загипнотизированного собственной помпезной историей. Достаточно вспомнить Анри-Кристофа, провозгласившего себя императором на манер Наполеона. Он ненавидел французов, создал двор английского типа с великим канцлером, великим герцогом Дон-Дона и двумя магистрами благородства, герцогом Лимонада и герцогом Мармелада. Людям с таким колоритным пристрастием к пышности и церемониям было бы трудно ужиться с сухим треском марксистской теории. В деревушке Леогана, нервно сторонясь колдовской процессии, которая совершалась отнюдь не для туристов, мы забрели на ветхое кладбище с простыми крестами и просто деревянными палками. В центре стоял небольшой уродливый мавзолей с плачущими ангелами на крыше, посвященный, видимо, одному из великих семейств гаитянской империи, поскольку на нем была надпись «Семейство Актедоффранд-Милорд».

Вернувшись в деревню, мы услышали в одном из домишек колониального периода звуки польского танца краковяка. Его яростно барабанили на старом рояле, в котором явно недоставало некоторых нот. Заглянув в окна, мы увидели церемонный раут, атмосфера которого напоминала Южные Штаты до гражданской войны, с той лишь разницей, что здесь царили красавицы с кожей цвета кофе. Наряженные в огромные многоцветные платья, они умело исполняли все па со своими ловкими кавалерами. Казалось, что пульсирующая африканская ностальгия колдовства чересчур вульгарна для этих величественных призраков.

Выйдя на прогулку, я наткнулся на Питера Брука, удрученного своим одиночеством в чуждом мире. Внезапно появился Грэм Грин. Казалось, неожиданная встреча с нами ужаснула его так же сильно. Поскольку делать было нечего, мы отправились на совместный ленч. К тому моменту, как нам подали кофе, атмосфера значительно потеплела. Вместо того, чтобы потчевать друг друга рассказами о далеком Гаити в каком-нибудь лондонском клубе, мы смирились с тем, что сидим в далеком Гаити и потчуем друг друга рассказами о Лондоне.

После всей этой экзотики Лондон слегка разочаровал нас. Дом был прекрасен, но мало подходил для семьи с ребенком. В нем было множество лестниц, которые вели вверх и вниз, и нескончаемая череда сомнительных нянек, которые не задерживались у нас больше недели-другой. В доме установилась тяжелая атмосфера, которую порой трудно было переносить. Оказалось, что Сюзанн питает неприязнь ко многим сторонам английской жизни из-за предрассудков, которые относились не к самим англичанам, а к канадцам английского и шотландского происхождения, с которыми она общалась раньше. Возможно, некоторые из ее обвинений и были справедливыми, но остальные казались мне как минимум невероятными. Незаметно из друга я превратился в умиротворителя, которому часто удавалось сохранить достоинство только сохраняя молчание.

Мы отправились во Францию, где мне предстояло сниматься в фильме Макса Офюлса «Лола Монтес». Мы уехали в автомобиле, взяв с собой няню в форменном платье с серым бархатным воротничком — более грязной одежды я не видел ни на ком, кроме одного отшельника. Я неохотно понес чемодан няни в машину и заметил, что центр тяжести у него на ходу смещается. Поставив чемодан на тротуар, я спросил, что там лежит. Она покраснела и отказалась говорить. Я напомнил ей, что нам придется проходить таможенный контроль. Она заколебалась и в конце концов разрешила мне открыть чемодан, в нем оказалась коллекция плохо отмытых молочных бутылок, наполненных лондонской водопроводной водой, которая стала белесой из-за остатков молока.

— Понимаете, мне в Эдинбурге говорили, что французскую воду пить нельзя, — заныла она. — Конец еще одной няни!

Фильму «Лола Монтес» суждено было стать классикой, хотя во время съемок это было трудно предположить. Макс Офюлс и правда оказался редкой птицей: немцем, склонным хихикать. Он жил в созданной им разреженной атмосфере утонченности и защищался от вторжения филистеров в свой личный мир с помощью нелепой и удивительной извращенности. Когда мне выпала печальная честь писать его некролог для «Гардиан», я сказал, что у него был дар изготавливать микроскопические часы, вещать их на ратушу и считать, что прохожие могут определять по ним время.

По коммерческим соображениям продюсеры навязали ему новый широкий экран, но он с радостным торжеством придворного шута сказал мне на ушко, что нашел способ обмануть их и вернуться к любимой им интимности малого экрана.

— Как? — спросил я, решив, что он нашел какую-то лазейку в контракте.

Он широко раздвинул руки, а потом медленно сдвинул их ближе.

— Два куска черного бархата, — прошептал он, а потом разразился хохотом, наслаждаясь простотой своего саботажа.

Макс был великим поэтом дурного вкуса в том смысле, что он первым стал использовать стиль модерн как нечто прекрасное, а не как диковинную опухоль разлагающегося декадентского общества, каким его считало мое поколение. Асимметричные всплески оказывались глубоко кинематографичными.

Занятый бесконечным поиском полутонов, он просил нас изображать ненависть и жестокость, не меняя выражения лица снимал нас в полутьме сквозь металлические перила или через тюлевую занавеску. Он был диктатором по образу прусского юнкера, для которого самым неотразимо смешным созданьем на земле были прусские юнкеры. Его отец был военным портным в Саарбрюкене и носил фамилию Оппенгеймер, он постоянно рычал на своего прилежного сына, чтобы тот стоял прямо и расправлял плечи: «Стой прямо, стой прямо, иначе в армии пропадешь!».

Старик оказался проницательнее большинства офицеров, которых он обшивал, и не верил военным оптимистам, которые утверждали, что первая мировая война быстро закончится. Некоторые кавалерийские полки носили тогда черные брюки, и Макс вспоминал, как отец кричал подмастерьям: «Пришивайте красные лампасы на все фрачные брюки, эта война продлится долго».

К сожалению, и он не смог предусмотреть, что кавалерия закончится гораздо раньше, чем война.

Макс обожал офицеров прошлых эпох, их полную бесполезность, их уставную вспыльчивость из-за воображаемых оскорблений, их постоянную готовность уступать место молодым, уничтожая друг друга на поединках чести. И в то же время его отношение никогда не было обидным. Он обращался с объектами своего внимания как с тонкими винами, словно абсурдность прошлого можно разрушить, неосторожно встряхнув бутылку, в которой хранятся эти редкие напитки. Он был нежным деспотом, немного влюбленным во все то,-что наиболее решительно отвергал его разум.

Во время съемок массовой сцены в цирке ему в голову пришла удивительно немецкая идея. Ритм мелодичного сопровождения Джорджа Орика подхватывали карлики и лилипуты, двигавшиеся на веревках, словно поршни или наподобие деревянных лошадок на гигантской карусели. Карлики, если только они не страдали