О себе любимом - Питер Устинов

мест, являются гости, и реальность вымысла уничтожается. Могу только сказать, что природные ресурсы и транспорт в моей стране национализированы, а свободное предпринимательство поощряется там, где работают человеческая изобретательность и смекалка. Что же до судьбы цыпленка... Увы, я уже много лет о нем не вспоминал. Боюсь, что беднягам там сворачивают шеи, как и везде.

Пока в Лондоне шла мой пьеса, я принял приглашение поиграть в теннис в Советском посольстве. Приглашение исходило от советника посольства мистера Романова, который сказал, что хочет со мной поквитаться за то, что я воспользовался его фамилией. Редкий такт и чувство юмора. Моим напарником был один член парламента от партии консерваторов, а напарником Романова был некий товарищ Корбут.

В тот день шел дождь, безнадежный проливной дождь без всяких передышек. Мне казалось, что мы играем в полотне пуантилиста.

— В такую погоду играть нельзя, — пробормотал член парламента.

— Разве они не рассчитывают услышать от нас именно это? — возразил я. Я настолько окоченел, что мне легко было изобразить британскую несгибаемость.

— Вы правы, клянусь небом! — воскликнул член парламента и отважно крикнул нашим противникам, что мы готовы начать игру.

— Мы еще не можем начать, — ответил мистер Романов, — потому что судья еще не приехал. Его задержал посол.

К моменту появления судьи нас можно было выжимать вместе с костюмами. Арбитром оказался мужчина со стальным взглядом, который встал у сетки и быстро стал таким же мокрым, как мы.

— Начинайте! — рявкнул он, словно приказывая взводу солдат привести приговор в исполнение.

Его присутствие настолько меня смутило, что я грубо испортил подачу.

— Ноль — пятнадцать! — заорал он.

Когда мы дошли до равного счета, мое волнение сменилось мрачной решимостью, и я сделал решающий удар.

— Ведет Великобритания! — крикнул судья.

Одержав победу, мы отправились под душ, и мистер Романов многообещающе погрозил мне пальцем.

— Сегодня; — сказал он, — выиграли вы. Но через год...

К тому времени Сталина осудили, но еще не полностью разоблачили, так что никто толком не знал, что с ним делать. Когда мы входили в здание посольства, я заметил на красной парчовой стене прямоугольное пятно в размер картины, более темное, чем остальная стена. Эта тайна разрешилась в душе, где мы обнаружили Сталина в. огромной позолоченной раме, благодушно улыбающегося в предбаннике обнаженным атлетам.

Казалось, он говорит: «Сегодня выиграли вы. Но через год...».

Во время матча я подпрыгнул, чтобы парировать высокий мяч, и неудачно приземлился. Два дня спустя я уже едва мог двигаться, и восемь недель мне пришлось пролежать на доске со смещением позвоночного диска. Я перестал играть в «Романове и Джульетте», а знаменитый врач сказал мне, что всю оставшуюся жизнь мне придется носить корсет, а играть в теннис мне нельзя будет очень долго.

Мерку для корсета снимал джентльмен в визитке, который вручил мне карточку, где значилось, что его фирма — «Изготовитель бандажей Его Величества покойного короля Георга Пятого».

У меня все еще хранится тот корсет — такой занял бы почетное место в гардеробе трансвестита с садомазохистскими склонностями. После первого возмутительного дня я отказался его носить. К счастью, у Сюзанны в Париже нашлась знакомая, румынка по фамилии Кодряну, обладавшая немалыми познаниями в области восточной культуры. Она прошлась по моему позвоночнику всем своим весом, затушив на каждом позвонке воображаемую сигарету. В результате я вырос на целый дюйм, так что пришлось потратить немало денег, чтобы удлинить все брюки, но я навечно ей благодарен: она меня вылечила! Понятно, что в теннис я играю при каждом удобном случае.

Перед тем, как начать играть в «Романове и Джульетте» в Америке, я снялся в фильме, который ставил в Париже грозный Анри-Жорж Клузо. Он славился огромным умом и утонченной жестокостью, но я не нашел подтверждений ни тому, ни другому. В нем чувствовалось желание быть жестоким, но ему явно не хватало на это пороху, а его ум проявлялся главным образом в том, что он очень часто менял свои решения. Он оправдывал себя, говоря, что пленка стоит не больше, чем бумага.

Чтобы подорвать мою веру в себя, он сказал, что на мою роль идеально подошел бы Гэри Купер. Я ответил, что Гэри Купера он никогда не смог бы себе позволить. Коньком Клузо была его нелепость. Она либо оправдывала себя, либо нет. В случае с этим фильмом она себя не оправдала.

Был случай, когда Клузо холодно посмотрел на меня и спросил:

— Почему мы с вами не ладим?

— Предположим, что мы оказались в какой-то далекой стране, — ответил я, — и я вызываю врача. Появляетесь вы и, не говоря ни слова, открываете свой чемоданчик и достаете оттуда самый что ни на есть угрожающий набор хирургических инструментов — пилы, иголки, скальпели, трубки. Тщательно выбираете самую острую и длинную иглу и стерилизуете ее в пламени. Потом с профессиональной решительностью вы наставляете ее мне в глаз. Когда я уже ощущаю жар иглы, вы впервые заговариваете со мной. «Кстати, а чем вы занимаетесь?» — осведомляетесь вы.— «Я врач», — отвечаю я.

Клузо повернулся и ушел. Он явно не ожидал услышать такой ответ.

После этой невротической фантазии я снялся в очень милой картине — истории о нехорошем адвокате из Нью-Йорка, который настолько жаден, что не может купить себе собаку и сам лает за дверью, чтобы избавиться от нежеланных посетителей. Естественно, он превращается в собаку. Эту басню со странным названием «Un Angel Volo Sobre Brooklyn» снял в Мадриде венгерский режиссер-эмигрант Ладислав Вайда.

Потом мы всей семьей отправились в Америку — мою пьесу должен был ставить Джордж Кауфманн, приспособив ее к местным вкусам.

Мы давали спектакли в течение всего сезона, а потом, после отдыха, начали гастрольные поездки.

Отдыхали мы на юге Франции. Однажды меня пригласили на коктейль на яхту, которая стояла в гавани Канн. Желая увидеться там с одним деловым знакомым, я принял приглашение, хотя не был знаком с хозяином яхты, североафриканским фабрикантом ковров, французом по происхождению и мексиканцем по гражданству.

Через час после прихода я купил эту яхту, 58-футовый стальной кеч, построенный в Амстердаме в 1929 году Де Врие Лентшем. Более элегантного и изящного судна себе и представить нельзя. Его прошлое очень романтично. Заказчиком был доктор Букар, который сделал состояние на рвотном средстве на молочной основе, называвшемся «Лактеол», — французские младенцы с этим лекарством хорошо знакомы. Так что первое имя этой шикарной гоночной яхты