О себе любимом - Питер Устинов

ему просто нет равных. Его Ричард III обладает гипнотической мощью, злобным изяществом и остроумием, подобного которому я больше нигде не видел. В некоторых комических ролях его простоватая бодрость также превосходна. А вот Гамлет, заявленный им как «человек, который не может принять решения», подходил ему гораздо меньше, поскольку Лоуренса совершенно невозможно представить себе в состоянии нерешительности.

В нем все так великолепно отрежиссировано, так строго обуздано, так идеально отрепетировано, что для неожиданностей, небрежностей или случайностей почти не остается места. Он может быть — и бывает — чудесным спутником. Когда он избегал журналистов во время расставания с Вивьен Ли, я встретил его в римском аэропорту и, с разрешения итальянских властей, умчал в снятый мною дом прямо с посадочной полосы. В Нью-Йорке он с Джоан Плаурайт обедал с нами тогда, когда об их отношениях еще никто не подозревал. Теперь, после тяжелой болезни, он обрел спокойствие духа и купается в лучах заслуженной славы в окружении своих маленьких детей и невероятно талантливой жены.

Однако признаюсь, что во время съемок «Спартака» я хоть и наслаждался его откровенностью и доверием, стараясь их заслужить, но чувствовал себя рядом с ним неловко — как на площадке, так и вне ее. Он всегда так четко знал, что делает, что я невольно оставался настороже. И если мои сцены с Лоутоном были азартны и даже легкомысленны, то игра с Оливье больше напоминала поединок на шпагах.

Когда мне дали «Оскара» за лучшую роль второго плана, Лоуренс прислал мне телеграмму с благодарностью за то, что я обеспечил ему такой хороший первый план. Это была шутка, конечно.

Позже, когда нас обоих выдвинули на премию «Эмми», его — за «Луну и грош», меня — за «Босиком в Афинах», Академия телеискусства уведомила меня, что Оливье не сможет присутствовать и если премию дадут ему, он просит меня принять ее от его имени. Я приготовил благодарственную речь от его лица. Несколько часов спустя премию дали мне, так что пришлось произнести речь, сочиненную для него, внеся в нее импровизированные поправки. Я со сцены объяснил причину долгих пауз, и аудитория хорошо приняла эту шутку.

Нет сомнения в том, что Лоуренс Оливье занимает главное место в истории театра, особенно потому, что его великие современники могли быть только тем, кем стали, а Ларри мог бы стать видным дипломатом, хорошим министром, прекрасным священнослужителем. В самом худшем случае он играл бы эти роли более талантливо, Чем ИХ ИСПОЛНЯЮТ Обычные ЛЮДИ;

Мой английский налоговый консультант считал, что мы уезжаем на год. Я сам поначалу думал так же, но у Сюзанны были свои соображения: она постоянно заговаривала о Швейцарии. Меня не слишком пугало клеймо так называемого налогового беженца. Зато сильно раздражала ненасытность британских налоговых служб в отношении лиц свободных профессий, и я не был так уж решительно настроен против эмиграции.

Как всегда, существовало множество хитроумных уловок для тех, кто занимался коммерцией, — юг Франции изобиловал роскошными автомобилями с британскими-номерами и гигантскими яхтами даже во времена самых драконовских ограничений. А поскольку я все равно проводил в Британии все меньше и меньше времени, то надо было быть настоящим мазохистом, чтобы подвергать себя бесконечным и разори-тельным неудобствам от исполнения роли хранителя денег, которые власти конфискуют, оставляя мне мизерные чаевые.

Мы начали нашу изгнанническую жизнь в снятом внаем шале в Виллар-сюр-Оллоне. Оказалось, что это слишком высоко для меня: я почти все время скользил по льду, проваливался по пояс в снег и сильно хотел спать. Конечно, прекрасно, что дети увлеклись горными лыжами, как я когда-то плаванием, и было приятно, что я могу предоставить им такие удобства и развлечения на свежем воздухе, которых сам никогда не знал, но на высокогорье я себя плохо чувствовал.

В конце концов мы сняли постоянные апартаменты в отеле в Монтре и вели там ужасающее существование, словно находящаяся в изгнании монаршая семья, терпеливо ожидающая убийства—то ли из фатализма, то ли по привычке. Этажом выше жил Владимир Набоков — так же, как мы, черпая вдохновение в окружающей мертвенности.

Теперь мне в пример ставили не Синатру с его бесконечными песнями, а Набокова с его парфюмерным английским, таким плотным и насыщенным, что его трудно читать, не делая передыхов. «Вот он здесь работать может. Он не жалуется».

В эту душную атмосферу Сюзанна поместила и наших родителей, ее и моих, устроив великое празднество примирения, когда все дурное должно было быть забыто, чтобы началась эпоха доброй воли. Это мероприятие имело не больше успеха, чем многочисленные проходившие тут конференции по разоружению. Клоп не понимал ни слова из того, что говорил отец Сюзанны, старый канадский джентльмен, твердо уверенный в своей способности убеждать. Моя мать и мать Сюзанны только улыбались друг другу, постоянно ожидая чего-то, что заставило бы лед тронуться.

В отчаянии я купил участок земли в местечке под названием Лез Диаблерет. Редко можно встретить деревню, которая получила бы название в честь дьявола или, вернее, дьяволят: видно, в этом выразился бунт против окружавшей меня всепроникающей святости. Мы начали строительство шале, поскольку, в отличие от Набокова, меня душила поблекшая роскошь Монтре, особенно когда пустынные залы отеля эхом отражали крики здоровых и скучающих детей.

Как все добропорядочные канадцы французского происхождения, Сюзанну неудержимо тянуло к Городу огней, и мы приобрели в Париже меблированную квартиру, где время от времени останавливались. В то время уже был провозглашен деголлевский лозунг «Да здравствует свободный Квебек!», и немало французов, ведущих арьергардные бои за дело «Франкофонии» и отражающих нападки англосаксов (кто бы они ни были), легко возбуждались рассказами о битвах лингвистического подполья. О чем бы ни заходила речь за обеденным столом, рано или поздно все сбивались на этот приевшийся сюжет. Я отсиживался в расчетливом молчании, поскольку сказать мне было нечего, а возбудить в себе чувство возмущения с помощью столь малодоказательных историй я не мог.

Теперь у меня менялись секретари с такой же головокружительной частотой, с какой прежде менялись няньки. Однажды, вернувшись из короткой поездки, я обнаружил, что секретарша опять сменилась (в этом еще не было ничего удивительного), и новая девица, колосс метра под два, не умеет ни печатать, ни стенографировать. Встретившись на улице с другом-журналистом, я с некоторым опозданием узнал то, что, оказывается, знал уже «весь Париж»: моя новая секретарша была франко-канадкой, которую арестовали при попытке взорвать статую Свободы. Естественно, было бы странно ожидать, что такая особа может печатать на машинке.

Я восстал: меня нельзя было убедить в том,