Презренной прозой говоря - Михаил Константинович Холмогоров

* * *

В жизни Льва Толстого была та драма, что после «Войны и мира» жить ему осталось много лет. Все, что после – значительно слабее. Конечно, безусловное мастерство и в «Анне Карениной», и в первом томе «Воскресения», но пик уже пройден. На целые десятилетия – жизнь чемпиона после олимпиады и последнего золотого первенства. У иных очень долгая с головой, повернутой назад, к тем шумным стадионам.

Конечно, писатель умнее спортсмена, он дышит мыслью, но ведь и бессонница настигает. А в ней разные страсти плещутся.

* * *

О природе зависти. Напрасно Пушкин утверждал, что зависть как сестра соревнованию благородного роду. Она благородна на уровне Пушкин – Дельвиг – Баратынский. Но когда спускается в обыденность, ее рожа обретает облик Дантеса и Мартынова. Зависть – самый мощный стимулятор подлости. Завидуют не таланту – современники, как правило, не в силах его оценить. О Пушкине всерьез говорили, что он исписался, когда поэт опубликовал болдинские шедевры. Завидовали свободе, которую приносит талант. Тот же всесильный Георгий Марков исходил завистью к осознанно деклассированному Веничке Ерофееву. А до него Федин – к Синявскому и Даниэлю.

* * *

Редакторская профессия очень много дает в освоении литературного мастерства. Но при этом надо иметь в виду, что жизнь достается в отражении. Свои впечатления крайне скудны. Я и дожил почти до 70 лет, не обретя серьезного жизненного опыта. Так мало видел, что самому себе поражаюсь, что умудрился кое-что написать.

* * *

Вдруг вспомнилось. Дни поэзии года с 1959 выплескивались на площадь Маяковского. Там под памятником поэты читали стихи. Сначала – знаменитости, Евтушенко, Ахмадулина, Рождественский. Потом шли неизвестные, не прорвавшиеся в печать и при всем том талантливые. В 1961 власти спохватились. Где-то в декабре бригадмильцы, управляемые не милицией, а Лубянкой, стали хватать чтецов. Я тоже там высунулся, читал «Эстрадную архитектонику» Вадима Шершеневича. Дима Гладилин – офицер КГБ, внедренный в нашу школу в 9 классе, – однажды предупредил меня, что лучше не соваться, будут хватать и писать в институты телеги для исключения (что и произошло с Владимиром Буковским). Бог решил меня сохранить. Разгоны произошли аккурат во время моих болезней.

Там, под памятником, я приметил талантливого юношу, его стихи очень точно передавали ту романтическую атмосферу, что разлилась в воздухе в хрущевскую Оттепель. Даже весна грезилась. Я и сейчас чувствую прелесть стихов Андрея Пылаева. Почему-то мне показалось, что его опыты должны понравиться Корнею Чуковскому. И я – только в бестолковой юности можно отважиться на такое – решил их свести.

Поехали. Андрей, конечно, опоздал к назначенному часу, пришлось дожидаться, едва успели на электричку в Переделкино перед техническим перерывом. Корнея Ивановича застали. «Почему ко мне, такому старцу?» – был вопрос. Я что-то бормотал про внутреннее сходство. Андрей стал читать, и старику понравилось. Он позвал жгуче-черную Лидию Корнеевну, отрекомендовав как опытного редактора. Я надеялся, что старик даст рекомендацию в какой-нибудь журнал или «Литературку». Нет, он только хвалил и приглашал посетить его еще. Лидия Корнеевна в духе литературных дам что-то менторски советовала о графике стихотворений (лесенка, что ли – не помню). Мы и ездили к нему раза три-четыре, а как-то Андрея пригласили специально, так нравилось. Но на практические вопросы лукавый старик был уклончив. Года через два в «Литературке» с предисловием Чуковского напечатали чудовищную графоманию («Хлебозавод особо уважаю»). Я был изумлен цинизмом литературного патриарха. А все было очень просто, о чем мы, по наивности, не догадались: надо было самим написать врез, чтобы Корней Иванович подписал его, и тогда уж нестись в редакцию.

Андрей на тех стихах и кончился. Он попал под влияние одного окололитературного дельца, который использовал его как негра в мелкой халтуре.

Тогда, в 1961-м ему было 17 лет, из школы его выгнали после 9 класса. У нас в МГПИ открыли экстернат, куда я его протолкнул, он, наконец, получил аттестат и поступил во ВГИК в мастерскую сценариста Фигуровского. Но с кино тоже все кончилось какими-то мелкими халтурами.

Никакой крамолы, кроме очевидного юношеского таланта, в его стихах не было. Но уже поступило негласное распоряжение не печатать никого из молодых. Андрюша толкался по редакциям, выслушивал комплименты и непременные вслед за ними отказы. Нужен очень сильный характер, каковым Пылаев не обладал. Так и растратился.

Потом был СМОГ… Эти ребята на 5 лет моложе, но даже самый даровитый из них Леонид Губанов, хоть прожил пушкинский век, в поэта так и не развился: они все переварились в собственном соку. Поэтам надо печататься смолоду, пережить стыд за ранние опыты, профильтровать критику в свой адрес и пр. Подлянка Юнны Мориц: «Нет бумаги для Цветаевой, а тут эти». Цветаеву не печатали не из отсутствия бумаги, и Юнна это прекрасно знала. Со смогистами произошло то же, что с фронтовиками, которые период ученичества пережили в окопах, а только воздуху набрали для новых песен, как Жданов заткнул им рты. В итоге – даже лучшие из них недопоэты. Едва ли не у каждого отличные строки, но ни одного произведения, исполненного поэтической мысли в каждой строке – непременно найдешь даже целые строфы пустые, «для рифмы». Алена убедилась в моей правоте, изучив поэтический том Давида Самойлова. А я взялся за том его прозы. Побудила к этому его переписка с Лидией Чуковской, опубликованная в «Знамени». Переписка двух умнейших людей своего времени. Он в стихах был свободен, беззаботен в выборе слов и потому блестящ. В прозе, даже в мемуарах, видно, как он старался. И эта стопудовая старательность напрочь сгубила текст.

Едва ли Пушкин догадывался, что строки «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями» так непосредственно свяжутся с литературным процессом. Сколько хребтов переломано на подступах к печатному станку!

* * *

Разговор в ПЕН-клубе. Интернет, мол, погубил литературу: теперь пишут все. Но это ничего не значит. Мировая культура – единый текст, в котором идет медленный, столетиями, жесточайший отбор. Туда можно попасть хоть одной строкой. Ну, двумя. Как Александр Кочетков: «И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг!».

* * *

В 1980 году, когда большевики пышно отмечали 100-летие Блока, Белому предоставили научную конференцию в Малом зале ЦДЛ (доклад читала Тамара Юрьевна Хмельницкая, выступала Гаген-Торн, отмотавшая срок за антропософию). Никак не мог понять, за что такое насильное забвение. Он же «Ветер с Кавказа» написал, да