Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

Повсюду в деревнях стоят немецкие отряды. Автомобили и мотоциклы ревут на дорогах. Несмотря на всю их силу, эта армия производит на меня впечатление чего-то низкопробного, как нюрнбергские игрушки. Чувство абсолютно необоснованное и ничем не мотивированное. Есть что-то барахольно-жестяное в немецкой армии. То же самое замечает и Тадеуш, совершенно независимо от меня. Может, это просто инстинкт самосохранения — такие щипцы. Если нельзя по-другому, то хотя бы так. Сейчас… Везде уже действуют продовольственные карточки, особенно за хлеб и сыр мне приходится вести долгие бои. Конечно, я все всегда получаю без карточек. Отношение людей к немцам — молчаливо-тревожно-неприязненное. Хотя одна лавочница сказала мне открыто, что, если речь идет об армии, она предпочитает немецких солдат: «Наши, отступая, грабили магазины и бистро, били людей, если те препятствовали разбою. Немцы могли брать всё; и хотя находились люди, которые хотели им все дать бесплатно, они отказывались и всегда платили. Ils sont gentils, on peut rien dire…»[221] Я предложил ей вернуться к теме, когда немцы начнут отступать… Окрестности становятся все менее интересны-ми, однообразными. О нашем путешествии мы уже думаем как о чем-то завершенном. В одной деревне стоит немецкая кавалерия, в другой — танки, их полно везде. Уже понаходили себе девушек и гуляют с ними по дороге. Тадзио, когда увидит такую парочку, проезжая мимо, громко ругается: «Ах ты шлёндра сопливая, иди, иди, только куда придешь… Он тебя вверх тормашками…»

Думать о будущем, делать предположения — нет, нет и нет. Думать о прошлом? Не имеет смысла. Думать о завтрашнем дне? Чем? Вчерашними категориями? Нонсенс. Остается только настоящий момент. Надо еще больше упростить систему мышления и стараться жить — выжить и пережить. А до чего доживем? Неизвестно.

Опять гористая дорога. Часто идем пешком, ноги устали. Не помогают даже клипсы на педалях. Идем и разговариваем. Рассуждаем о дальнейших возможностях жизни в Париже. Как-то надо будет справляться. Столько раз я задавался вопросом «что дальше?» и столько раз не видел ничего перед собой, что в конце концов привык; берегу нервы и — плюю на всё. Вдруг мы замечаем на дороге мотоциклистов, охраняющих стоящий поодаль автомобиль. Постовые останавливают нас. Стоим. Капот автомобиля поднят, два солдата что-то ремонтируют. По краю дороги прогуливается толстый субъект в светлом пальто в окружении нескольких офицеров. Я смотрю, смотрю, из кармана рюкзака достаю очки, надеваю и не верю глазам. Там, в ста метрах, прохаживается со свитой сам Геринг. Тадзио тоже смотрит, наклоняется: «Ендрусь, разрази меня гром, Геринг!» Точно. Нет никакого сомнения. Тадзио утверждает, что «хорьх»{121} накрылся и этот (далее следует куча эпитетов, из которых становится понятно, что Гаргантюа и Пантагрюэль были недоразвитыми детьми) ждет, пока починят. Пробуют завести — мотор заквакал. Один из солдат побежал докладывать. Мотоциклисты велят нам съехать с дороги в кювет. Мы еле справляемся, велосипеды тяжелые. Тадзио громко матерится. Клянет Геринга… Спустя пару минут автомобиль проезжает мимо нас, еще не набрав скорости. Точно, Геринг. Я вижу его в пяти метрах от себя. Одет иначе, чем остальные. Похоже, у каждого из великих вождей должен быть такой клоун. У Наполеона был Мюрат, но Мюрат вышел из цирка, и трудно сердиться на него за страусиные перья, леопардовые шкуры и золотых лам. Странно наблюдать за тем, как на твоих глазах делается история. Сколько всего случится в ней через год, два, три? События идут одно за другим. Изобретение мотора внутреннего сгорания и увеличение скорости вызвали увеличение скорости событий. История мира напоминает одноактный фильм, в котором американский комик начинает вдруг бежать, за ним толпа… В роли полицейского Чарли Чаплин. Всего год прошел. Тадеуш постоянно спрашивает меня, долго ли еще. Я говорю ему, что это, к сожалению, только начало — еще два-три года точно. «А кто победит?» Я думаю, Сталин. Он наблюдает за борьбой двух сил и готов стать третьей. Тадзио смеется и говорит, что я шучу. Частично да, частично нет. Впрочем, не только я так думаю, так говорят люди на фермах и в магазинах. Видимо, сейчас такая мода. Мода меняется каждый месяц.

Под вечер проезжаем через Аваллон. Полно солдат, сидят в бистро и поют свои «лиды»{122}. Есть здесь и немки, наверное жены офицеров. Уже приехали. Мы проезжаем мимо веселой компании, которая садится в машину. Я чувствую отвращение к немецкому, хотя когда-то мне очень нравился этот язык.

Старый французский город с романской церковью, и в нем хохочущая eine blonde Hure[222], орущая во весь голос под рекламой абсента «Перно Филс»: Rudi da musst Du mir aber eine Aufnahme machen![223] Я тут же ощутил в себе все признаки сексуального маньяка. Что бы я с ней сделал… Они чувствуют себя как дома. Тадзио не осторожничает и во весь голос выдает: «Нечего здесь ошиваться, черт возьми, валите в Англию делать фотографии. Там вас почикают, в морду и ножом, швабские пеньки (?)…»

Я купил фунт помидоров и пачку сигарет, и мы бежим из Аваллона. Впрочем, надо поискать ночлег на какой-нибудь ферме, наступает вечер, снова холодный и влажный. До Парижа еще 200 километров. Послезавтра можно и доехать. Уже после захода солнца мы в одной деревне спрашиваем о ферме, где можно было бы переночевать. Толстый хозяин придорожного бистро дает нам адрес старой мамаши Мари, которая «очень любит таких парней, как вы, и всегда все пионеры ночуют у нее».

Мамаша Мари оказалась веселой старушкой. Сразу после нашего bon soir она защебетала и развеселилась. Я нес чепуху и шутил, она была в восторге. Бегала, сама хотела носить солому в комнату, которую выделила нам в пустующей части дома. Дала нам одеяло и подушку, согрела молока. Хвасталась, что в июне у нее ночевали два генерала, а потом директор крупного предприятия с целым штабом секретарш и стенографисток. Она игриво хихикала: «Vous savez, спали все вместе, le directeur et les belles filles de Paris…[224] Жаль, что вас тогда не было…» — и чмокает. Я обнимаю ее и похлопываю по плечу. Старушке, видимо, нравится, когда у нее ночуют. Вся она как эхо старой Франции Анатоля Франса и Доде. Мы попросили ведро воды. Она не разрешила нам его принести. Погнала к колодцу лохматого и грязного Поло. «Это