Лев Толстой - Павел Валерьевич Басинский

«И вдруг радость совершается: приходит тот, кого он ждал, и это уж не Иван Матвеич, становой, а кто-то другой, но тот самый, кого он ждет. Он пришел и зовет его, и этот, тот, кто зовет его, тот самый, который кликнул его и велел ему лечь на Никиту. И Василий Андреич рад, что этот кто-то пришел за ним. “Иду!” – кричит он радостно, и крик этот будит его. И он просыпается, но просыпается совсем уже не тем, каким он заснул. Он хочет встать – и не может, хочет двинуть рукой – не может, ногой – тоже не может. Хочет повернуть головой – и того не может. И он удивляется; но нисколько не огорчается этим. Он понимает, что это смерть, и нисколько не огорчается и этим. И он вспоминает, что Никита лежит под ним и что он угрелся и жив, и ему кажется, что он – Никита, а Никита – он, и что жизнь его не в нем самом, а в Никите. Он напрягает слух и слышит дыханье, даже слабый храп Никиты. “Жив, Никита, значит, жив и я”, – с торжеством говорит он себе. И он вспоминает про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы Мироновых; ему трудно понять, зачем этот человек, которого звали Василием Брехуновым, занимался всем тем, чем он занимался. “Что ж, ведь он не знал, в чем дело, – думает он про Василья Брехунова. – Не знал, так теперь знаю. Теперь уж без ошибки. Теперь знаю”. И опять слышит он зов того, кто уже окликал его. “Иду, иду!” – радостно, умиленно говорит всё существо его. И он чувствует, что он свободен и ничто уж больше не держит его».

В этой повести самое поразительное то, как легко и просто совершает Василий шаг в Царствие Небесное. Всего-то и надо – отдать всё свое другому. Отказаться от всего, что имеешь. Но сделать это в обычных обстоятельствах Василий не мог. Как откажешься от денег, от лавки, от всего, что нажил? Трудно, почти невозможно! Но только такой ценой достигаются свобода и независимость человека.

Именно о такой свободе мечтал Толстой, когда отказывался от собственности и литературных прав. Но в реальной жизни она была невозможна. Именно с публикацией «Хозяина и работника» был связан один из самых неприятных скандалов в семье Толстых.

Повесть впервые была напечатана в 1895 году в журнале «Северный вестник». В девяностые годы «Северный вестник» из народнического журнала становится первым органом русских декадентов. Здесь печатаются Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Сологуб, здесь выходят мемуары Лу-Андреас Саломе о Фридрихе Ницше. Здесь появляются ранние рассказы Горького «ницшеанского» периода, когда он воспевал сильных и аморальных личностей вроде Челкаша и Мальвы. Казалось бы, Толстой не должен был отдавать свое сочинение в этот журнал…

Тем более что Софья Андреевна была в восхищении от «Хозяина и работника». Она уговаривала мужа отдать эту вещь ей как издательнице для первой публикации. Но Толстой был неумолим: семья не может зарабатывать на его новых произведениях. В гневе Софья Андреевна решила, что ее муж неравнодушен к тридцатилетней красивой издательнице «Северного вестника» Любови Яковлевне Гуревич. Та посещала дом Толстых в Москве, вела за спиной Софьи Андреевны переговоры с Львом Николаевичем.

Двадцать первого февраля 1895 года в Москве Толстой объявил Софье Андреевне о решении уйти из дома. Поссорились из-за публикации «Хозяина и работника», которую Толстой не уступил жене. «Лёвочка был так сердит, что побежал наверх, оделся и сказал, что уедет навсегда из дома и не вернется». И тогда ей «пришло в голову, что это повод только, а что Лёвочка хочет меня оставить по какой-нибудь более важной причине. Мысль о женщине пришла прежде всего… Я потеряла всякую над собой власть, и, чтоб не дать ему оставить меня раньше, я сама выбежала на улицу и побежала по переулку. Он за мной. Я в халате, он в панталонах без блузы, в жилете. Он просил меня вернуться, а у меня была одна мысль – погибнуть так или иначе. Я рыдала и помню, что кричала: пусть меня возьмут в участок, в сумасшедший дом. Лёвочка тащил меня, я падала в снег, ноги были босые в туфлях, одна ночная рубашка под халатом».

А в это время в доме умирал от скарлатины их последний и самый любимый ребенок – Ванечка. И умер через два дня. Ему не исполнилось семи лет.

Он родился 31 марта 1888 года, когда Софья Андреевна приближалась к своему 44-летию, а Льву Николаевичу было без малого шестьдесят. С самого начала Толстой увидел в этом сыне своего духовного наследника. Когда он родился, Софья Андреевна писала сестре: «Лёвочка взял его на руки и поцеловал; чудо, еще не виданное доселе…»

Ванечка рос болезненным ребенком. Но все отмечали его внешнее сходство с отцом. «На этом детском личике поражали глубокие, серьезные серые глаза; взгляд их, особенно когда мальчик задумывался, становился углубленным, проникающим, и тогда сходство со Львом Николаевичем еще более усиливалось. Когда я видел их вместе, то испытывал своеобразное ощущение. Один старый, согнувшийся, постепенно уходящий из жизни, другой – ребенок, а выражение глаз одно и то же, – отмечал поклонник Толстого Гавриил Андреевич Русанов. – Лев Николаевич был убежден, что Ваня после него будет делать “дело Божье”».

Ванечка душевно объединил всю эту непростую и многоликую семью. Главной чертой его характера было миротворчество. Он не выносил семейных ссор и старался всех помирить. Чувство любви ко всем людям, которое Толстой с трудом воспитывал в себе, Ванечке было дано от рождения. Он мог расцеловать руки кухаркиного сына Кузьки от радости, что видит его. Он любил устраивать праздники и готовить подарки.

Он говорил отцу: «Папа, никогда не обижай мою маму». И – матери: «Не сердись, мама. Разве не легче умереть, чем видеть, когда люди сердятся…»

Ванечка обладал выдающимися способностями. В шесть лет свободно говорил по-английски, понимал немецкий и французский языки. Он хорошо рисовал, был музыкален, сначала диктовал, а затем сам писал письма родным. Не прожив и семи лет, он оставил художественный рассказ «Спасенный такс», напечатанный Софьей Андреевной после его смерти.

И умирал он необычно… Незадолго до смерти он спросил мать: правда ли, что дети, умершие до семи лет, становятся ангелами? Да – ответила она. «Лучше и мне, мама, умереть до семи лет». У Ванечки не было страха смерти («Не плачь, мама, ведь это воля Божья»). Но при этом на смертном одре он испытывал тоску. Последние