Земля и грёзы воли - Гастон Башляр

когда вместе с Эшманом мы пожелаем ей поддаться – еще и более стимулирующей. Поэт рисует мне это хрустальное острие столь хрупким, что, подобно Салавену[340], я чувствую искушение разбить его. Но не отразит ли оно натиск? Разве, по сути своей, камень не предоставляет нам материального подтверждения воли быть заостренным, а точнее – воли к прокалыванию? Чтобы понять агрессивность камня, достаточно найти врага, которого он боится. К нему так подходят анималистические образы!

Известковый шпат с Андреасберга: как ощетинивается он, весь в пене пузырьков, еще дрожа от дыхания энергии, стремящейся оторвать новые ячейки от его материи и преобразить их.

В другом прозрачном камне воображение видит белизну при его обработке. Разве эти белые следы не напоминают млечный сок, усваиваемый прозрачной материей? «А рассматривая глыбу исландского халцедона, мы направляем взгляд прямо во внутренности животного, медленно пережевывающего пищу» (р. 27). Так жизнь минералов приумножает свои образы в ущерб рациональным идеям; наиболее устойчивые формы начинают деформироваться, как только воображение связывает их с живым. Но – странная привилегия, оставшаяся почти незамеченной,– больше всего способно к варьированию литературное воображение. В царстве литературного воображения стоит лишь появиться новой вариации на допотопную тему, как на эту вариацию начинают воздействовать фундаментальные грезы. Уже никто не верит, будто исландский халцедон живой, но тем не менее писателю удается показать его в процессе пищеварения. Этот образ, столь ложный с формальной точки зрения и столь явно отвергаемый трезвой мыслью, онирически правдив. И как раз этот психологически правдивый ониризм способствует легкости чтения приведенной страницы Эшмана. Читатель, не желающий переживать литературные образы медлительно, в медленном ритме, при котором ощущается пищеварение халцедона, разумеется, может захлопнуть книгу. В книгах большой литературы истории сочиняются для того, чтобы расставлять образы по местам. Если читателю не по душе пребывать среди образов, чтение приведет к потере времени.

XII

Можно привести примеры, когда грезы о металлах приводят к созданию историй. Мы держим в руках какой-нибудь металл, а в грезах становимся разведчиками земных недр. Металл, субстанция немного диковинная, зовет к приключениям. Не поразительно ли узнать, что Пьер Лоти так и остался под впечатлением столь специфического воспоминания детства, как грезы об олове? В «Романе о ребенке» можно прочесть: «Раздосадованный дождем, от нечего делать я решил развлечься и для этого вообразил, как расплавлю оловянную тарелку и – жидкую и раскаленную – брошу ее в ведро с водой.

В результате получилась какая-то истерзанная штука цвета прозрачного серебра и чем-то напоминавшая руду. Я долго и мечтательно ее разглядывал» (Loti P. Le Roman d’un Enfant, pp. 276–277). К сожалению, Лоти не описывает нам своих материальных видéний. Но последующие страницы все-таки небезынтересны, поскольку созерцание минерала определяет поведение разведчика земных недр.

Итак, на другой день, когда мы добрались до середины горы по пути, – как бы там ни было, – отменно подходящему, безлюдному, таинственному, пролегавшему среди лесов и зажатому тесными мшистыми склонами, я остановил свой отряд, повинуясь своему нюху вождя Краснокожих: вот оно, должно быть, где; я признал существование драгоценных залежей, – и действительно, покопавшись на указанном месте, мы обнаружили первые самородки (расплавленную тарелку, которую я зарыл накануне).

Эти рудники бесперебойно давали нам работу в продолжение всего конца сезона. Им (его товарищам), абсолютно убежденным, хотя и ошарашенным, и мне, который каждое утро расплавлял столовые приборы и кухонные тарелки, чтобы подпитывать наши серебряные жилы, – так что я сам тоже почти поддался иллюзии…

Разумеется, этот психологический документ можно изучать с нескольких точек зрения. «Социальная перегруженность», характеризующая преждевременную потребность в доминировании, склонность по-военному командовать группой сорванцов в конечном счете маскирует более глубокую материальную грезу. К тому же весьма очевидно, что представленные здесь интересы являются полунаивными и полуинтеллектуальными интересами «практического урока». Эти «практические занятия» (leçons de choses) зачастую организуются кое-как, и учитель ведет себя на них отстраненно: в наших школах почти не преподают материю. Но каким бы убогим и инертным ни было такое преподавание, оно все же оставляет неизгладимые следы. Когда ребенок видит, как плавится олово или свинец, это открывает перед ним глубокие материалистические перспективы. Пусть каждый, кто любил мастерские и карьеры, вспомнит об этом! Энциклопедия материалистических грез могла бы предоставить нам психологические детали, о которых мы даже не подозреваем. Но мы привыкаем обозначать вещи через их формы и цвета, и ни один из нас не делится с другими впечатлениями, приобретаемыми нами от материи предметов. Между тем стоит лишь какому-нибудь писателю поведать нам свои грезы о сопричастности к определенной материи, как в нас просыпается неожиданный интерес к банальнейшим вещам. Прочтите, к примеру, превосходную статью Мишеля Лейриса[341], озаглавленную как раз «Практические занятия» (Leçons de Choses // Messages, II. 1944). В ней мы обнаружим весьма любопытные рассуждения о названиях минералов и металлов.

Посмотрим, например, как этот грезовидец воспринимает металлический сплав.

Не бронза, не поэтическое название меди (airain)– хотя оба эти названия с античных времен свидетельствуют об их несгибаемости,– не смесь, которую окрестили странным именем «мельхиор» (maillechort), слово с металлическим привкусом, объясняемым, возможно, пришепетыванием, следующим сразу же за мягким звуком, а это приводит к чему-то вроде судороги языка,– равно как и не вермейль (рожденный от строго логического бракосочетания наиблагороднейших металлов золота и серебра и занимающий иерархически промежуточное положение между ними: «вермейлевая медаль» ценится ниже золотой, но выше серебряной)… ни одно из этих имен, хотя последнее из них повсеместно признано как название смеси, не заставило меня согласиться со всем, что есть волнующего в идее сплава, интимного союза двух или нескольких твердых тел, предварительно расплавленных так, чтобы они смогли полностью друг в друга проникнуть, подвергнуть друг друга взаимному излучению, в результате составив одно целое,– а ведь кажется, будто на это способны лишь жидкости, такие как сочетание воды с вином или кофе с молоком[342]. Попытаюсь признаться, что согласиться с подобной идеей – на первый взгляд, сногсшибательной – натолкнуло меня слово «латунь», и как раз потому, что в нем, облеченный одновременно в легкую и тяжелую вокабулу, присутствует образ молока (чуть ли не молоки, laitance) с металлической природой, а не животного происхождения.

Эту длинную страницу мы привели полностью, так как она может проиллюстрировать некий тип психологической усложненности. Для ее «анализа» потребовались бы продолжительные комментарии. Она расположена как раз на грани имени и вещи, грез и мысли, впечатления и наставления. Отчетливое понятие социальной ценности (медаль) граничит с грезами о ценности алхимической (благородные металлы). В понятии «сплав» (alliage) присутствует все, что подразумевается в понятии «союз» (alliance).