Цыган - Анатолий Вениаминович Калинин

– Постой, постой, так это, значит, – голос ее прервался, – это же из-за тебя сегодня нашему председателю от меня досталось… Бедный он, бедный, но откуда же я могла знать? И теперь, получается, мне надо будет у него прощения просить. Ну ничего, пусть это ему будет аванец… – Тимофей Ильич услышал, как она просто-таки залилась смехом. – Это, Громушка, прямо как в сказке… Так это, значит, из-за тебя… Ох, и сейчас еще оно никак не хочет успокоиться, нельзя так пугать. Так вот где, оказывается, нам назначено было встретиться. Но как же ты, Громушка, с ним мог расстаться?.. Взял бы и привез с собой. А для меня он тебе ничего не велел передать?

И Тимофей Ильич видел, как при этих словах, взяв Грома обеими ладонями за морду, она поворачивает ее к себе, заглядывая в глаза, и Гром безропотно позволяет ей все это делать, по-собачьи пригибая назад уши. Чем больше Тимофей Ильич на все это смотрел, тем меньше понимал.

Но тут вдруг Клавдия сама обернулась к нему.

– Если вы, Тимофей Ильич, ко мне, то я сейчас, – сказала она тоном гостеприимной хозяйки, как будто бы ничего не произошло между ними сегодня утром.

Однако Тимофей Ильич не захотел принимать от нее этот подарок.

– Нет, Пухлякова, не к тебе, – ответил он сухо.

Не замечая или же делая вид, что не замечает этой сухости в его голосе, она продолжала все в том же несвойственном ей тоне:

– Так бы вы, Тимофей Ильич, сразу и сказали, что это не какой-нибудь, а чистокровный донской жеребец. – Зарываясь рукой в гриву жеребца, она струила ее между пальцев. – Это же совсем другое дело.

– По-моему, я так и говорил, – буркнул Тимофей Ильич.

– Значит, надо было потверже, а то, я помню, вашего голоса сегодня на правлении совсем не было слышно.

– Зато тебя, Клавдия Петровна, было слышно. С тобой не шибко разговоришься.

Она воркующе засмеялась.

– Какой же вы председатель колхоза, если не умеете при надобности других членов правления к порядку призвать? Значит, нужно было свою власть употребить.

– С тобой употребишь!

Клавдия охотно согласилась:

– Я как женщина иногда, конечно, могу и из берегов выйти, а ваша обязанность – обратно меня в них завести. Для того вас и избрали.

Она явно издевалась над ним, он хорошо видел, как зубы у нее вспыхивали в темноте в неудержимой улыбке. И самое лучшее было после того, что он уже наслушался от нее утром, пропускать ее слова мимо ушей, что бы она ни говорила. Пусть себе тренируется перед новыми выпадами на предстоящем отчетно-выборном собрании в колхозе.

– Некогда мне с тобой еще и здесь прения разводить, – сказал он, отвязывая уздечку от стояка забора.

– Нет, Тимофей Ильич, еще попреем немножко. – Одной рукой она перехватила уздечку, в то время как другой не переставала оглаживать гриву и морду Грома мягким прикосновением ладони. С той же уступчивостью в голосе она предупредила: – Не надо, Тимофей Ильич, так дергать. Раз он племенной, то, значит, и соответствующее обхождение с ним должно быть. Не так, как со всеми другими нашими лошадьми.

Все больше не нравилась Тимофею Ильичу эта ее уступчивость. Пусть кого-нибудь другого попытается обмануть, он же предпочитал иметь дело с той Клавдией Пухляковой, которая обычно разговаривает с ним не таким журчащим голосом. Так по крайней мере привычнее, хотя, конечно, тоже несладко. Все же он решил выяснить, что за всем этим может скрываться, и, не отпуская уздечку, которую Клавдия тянула у него из руки, спросил:

– Например?

– Например, если на других лошадях у нас в колхозе и моторы от тракторов возят, нагрузят на подводу и стегают коней всю дорогу до Сельхозтехники, то он не для этого назначен.

– Для чего же он, по-твоему, назначен? – с трудом сдерживаясь, спросил Тимофей Ильич.

– Вы и сами должны знать, раз за него такие деньги решились заплатить, – бесхитростно ответила она, все так же лаская жеребца, даже прижимаясь к его морде щекой. И он, этот без году неделя появившийся в колхозном табуне Гром, тоже норовил потереться своей мордой о ее плечо. – Да, Громушка, да. Я тоже все помню, но об этом мы еще успеем с тобой потом, после… – разговаривала она с Громом и одновременно с Тимофеем Ильичом. – И под седлом по нашей жаре, как вы знаете, ему вредно ходить.

– Что же мне теперь, его ради мебели держать?

Еще больше его возмущало, выводило из себя, что иногда она, казалось, и совсем не слышала его слов, целиком занятая своими нежностями с этим Громом.

– Если бы, Громушка, я могла знать, я бы прихватила для тебя хлеба или глудочку сахара, а теперь наш председатель вряд ли мне позволит сходить за ними в дом. Он на меня сегодня злой. Но если он когда-нибудь вздумает плетку на тебя поднять, ты, Гром, пожалуйста, мне только глазом моргни. Мы на него тоже уздечку найдем.

Это было уже слишком. Тимофей Ильич взорвался:

– Вот-вот, ты еще проведи тут со мной семинар по конскому вопросу, Пухлякова. Поучи, какое мне нужно обхождение с лошадьми иметь, а то я в этих вещах совсем ничего не понимаю.

Тут же он и пожалел, что не сдержался, закатил перед нею целую речь, а она и не слышала ее. В то время как он выступал, она продолжала ласково бормотать на ухо жеребцу:

– А может быть, Громушка, он и разрешит, если мы его, конечно, получше попросим. Это он только снаружи такой неподступный, я его давно знаю.

И при этом зрачок ее глаза, скошенного в сторону Тимофея Ильича, искрился в полумгле звездной ночи рядом с искрящимся зрачком Грома. Но эта подкупающая нежность в ее голосе теперь уже явно предназначалась не только Грому. Тимофей Ильич хорошо это понимал. А потому и убираться надо было отсюда немедленно, пока эта вероломная женщина еще не успела растопить ему своей ласковостью сердце. Тимофей Ильич сильнее потянул к себе из руки Клавдии уздечку, дернул к себе и полностью завладел ею. Не мешкая, тут же и повел жеребца от двора Клавдии.

Тогда она мстительно прокричала вдогонку:

– Так, Громушка, и запиши, прибегай жаловаться прямо ко мне. Я там не знаю, тыщу или две тыщи за тебя наш председатель отдал, но, если он и в самом деле захочет попробовать твою шкуру плеткой, я с него принародно не шкуру, а кое-что другое спущу.

Предпочитая совсем ничего не отвечать на эти слова, Тимофей Ильич молча вскинул в