Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

Сам Мандельштам на портрете Митурича кукла, забавная, смешная и очень острая кукла. Нужно было в искусстве только это! Если больше, чуть-чуть глубже, воздушнее, музыкальнее, неуловимее, — то — это уже — не надо, мы устали от этого!

Цвет времени меняется, меняется искусство. В искусстве Митурича в середине 20-х годов проступили «человеческие черты»: «Мальчик в кроватке», «Жена на балконе»! Даже они были интеллектуальны, «Кенгуру в зоологическом саду»… а потом Хвалынск… добротный, профессорский натурализм для журнала «Живописная родина» или «По родным просторам». Это уже не для тех людей, которые любовались «Кенгуру»!

Мандельштам от куколок перешел к абстракциям, абстракциям острым и в русской литературе невиданным…

И время опять шло, и появился душераздирающий, нечеловеческий по боли крик:

Как далек правовед, как далеки уланы, которые улыбаются, вскочив на крепкое седло! Эти забавные лакированные куклы! И как дорого стоит искусство автору!

Митурич эпохи Хвалынска уже не может нарисовать куколку «Мандельштам», даже если бы захотел…

Все, конечно, знают и часто об этом пишут, что в искусстве живописи существуют как бы разные стихии и их взаимодействие, взаимосочетание составляет то, что мы называем изобразительной формой. Есть стихия линеарного начертания, рисунок одной линией. Она берет на себя все главные воздействия на зрителя. Это самая древняя стихия искусства изображения. Начинается она в пещерах в изображениях мамонта. Есть другая стихия: это объемная форма, где линии отведена как бы служебная роль, роль ограничения объемной формы в том месте, где обозначается его край. Служебная роль линии в том, что она несамостоятельна, она только вторит какому-то процессу, совершаемому в нашем мозгу, только завершает этот процесс.

В первом же случае она царит и не опасается, точно ли отвечает она «объему». Линия выразительна сама по себе, выразительна именно потому, что в ней живут свой ритм, свои неназываемые параболы, гиперболы, полуовалы, и подчиняется она только этим ритмико-математически-начертательным законам!

Именно в ее несоответствии, в несовпадении ее с ощупью осознаваемыми объемами и есть ее магия, ее символика и ее «колдовство». Она изображает «душу живого», и поэтому на первых порах она и несла религиозно-мистические функции, имела заклинающее значение в обществе древнего человека!

Чем она свободнее, тем она меньше «служанка», тем она и больше «искусство». Линия — обводка точных форм — отвратительна, ремесленна и всегда выражает некий «упадок» искусства.

Третья стихия изобразительного искусства — это цвет. Пожалуй, самая молодая, исторически, стихия живописного искусства!

В европейском искусстве все три стихии совпадают — пафос этого совпадения — европейский зрелый XVII век, век, породивший гениев живописи. Но в других культурах, например, в восточных и в русской живописи, нет этого гармоничного взаимодействия.

Я неоднократно в своих письмах об искусстве сравнивал свои акварели, то есть работы с цветовым ощущением мира, в которые как бы «врывается» самостоятельно живущий «своей жизнью» графический черный рисунок, с некоей музыкальной формой.

Это рояль с оркестром, где рояль мною уподобляется как бы рисунку, а сопровождающий симфонический, многокрасочный, разный по тембру, звуковой оркестр — цветовым массам!

Сравнение уподобляющее, но не точное. Дело в том, что и скрипки, и валторны, и арфы — в области «мышления» одна стихия с роялем! Это только разные «краски»! Тогда как участки мозга, «заведующие» чувством рисунка, совершенно другие, чем участки, «хозяева» цветового ощущения и цветового восприятия!

Человек, необычайно одаренный чувством начертания, чувством линии, может быть совершенно обижен чувством цвета!

Это так часто встречается в истории искусств и в практике современного искусства, что и примеров не стоит приводить…

Японская, китайская и персидская живопись лишена объемов, но линейный рисунок и цвет живут