Молево - Георгий Тимофеевич Саликов

Он вытряхнул из футлярчика Молево, тот кусочек, величиной, условно говоря, с горчичное семя, сжал в ладони музыкального склада, слегка разжал и приставил к глазу, будто некую подзорную трубу, повторяя этот прежний жест, помогающий ему сосредоточиться. Уловил восходящие потоки совершенно ясного дуновения. Покрутил в себе подобие колков подобия музыкального инструмента. Настроился. Мысль его выкристаллизовывалась на композиционный лад бывшего тут здания, и её колебания перенеслись по направлению взгляда. Там, найдя будто давно ожидающее согласие, наступил резонанс с таинственными частотами пространственных колебаний, и руины, испытав явные сдвиги, начали так же выкристаллизовываться, следуя мысли зодчего. Чистое пространство, абсолютно прозрачное, создало в себе прежние формы храма, поглотив руины. Стены, своды и кровля обрели прочность, тысячекратно превосходящую любой мыслимый и немыслимый строительный материал. Зёрнышки мозаики вновь нашли свои места, сложив собой святые лики. Селяне ахнули и поддались неописуемой радости. А прозрачная крепкая церковь вместе с её живописным и мозаичным убранством открылась для всех людей, далеко простирая приветливые объятья живой истины. И каждый селянин уже смог бы сам отзываться на них и созидать подобие храма в сквозистых глубинах собственного сердца. И лица людей отражались в прозрачной зеркальности гладких стен, словно пронзая их и углубляясь внутрь.

Священник вопросительно глянул на зодчего. Тот понял вопрос и ответил:

– Помните, мы беседовали о ветвях творчества? Искусство, наука, молитва. И говорили, что оказалось бы чудесным, если бы все они воссоединились в общую полноту. Наверное, это и произошло только что.

Отец Георгий ничего не сказал. Он только мягко улыбнулся, подумав:

«Открытая церковь. Открытая. Всем открытая. Возможно, в этом и заключается её назначение».

А затем, распознав приближающегося Борю, крикнул ему:

– Ну что, статейка твоя, гениальная и неповторимая, готова?

Боря, глянув на свершившееся тут возведение, опустил маленькие руки, поросшие редкой шёрсткой, и сказал сокрушённо:

– Да не статейка, а целая книга. Было дело. Было. Части из неё даже опубликованы. Но о том, что я теперь вижу, и написать-то невозможно.

И он ещё раз обновлённым взором вглядывался в неопознанную им реальность и там наблюдал теперь уже действительно полное единство природы, искусства, духа и людей. Тот некий едва уловимый чёрный крап, что ещё недавно здесь примешивался и оседал, сам собой сошёл на нет.

– О таком и написать-то невозможно, повторил он.

– Верно, – сказал священник и обратился к зодчему: – А с тем субъектом, проглотившим Молево, что будем делать? Ведь надо его одолеть.

Тот спокойно ответил:

– А ничего наступательного. Вы же говорили, что церковь не занимается ни нападением, ни обороной. И добро не делает того же. И любовь. Тот субъект будет лишь отброшен на прежние позиции. А там и умрёт сам. Ведь его настоящие прежние позиции – небытие.

И действительно. Показывается мужичок, вечно пьяненький. Он энергично приближается к редкой толпе.

– Там, в овражке лежит мёртвым этот, барин, который весь в белом, – говорит он ровненько, ничуть не заплетая язык прежней косностью. – Я, как увидел, так сразу и протрезвел.

Народ немедленно двинулся туда. С высокого берега овражка можно было узнавать собственные отражения в стенах прозрачного храма, вновь возведённого.

– Он тоже узнал отсюда своё отражение, – сказал архитектор.

Отец Георгий кивнул головой и тихо промолвил:

– Увидел себя, абсолютного врага, и погиб от ужаса.

Мигом откуда-то взялись лопаты. И мужики необыкновенно слаженно закопали вообще весь овражек, создав там ровное место. А Мирон воскликнул:

– Я же обещал отдать ему долг!

С этими словами он отыскал увесистый булыжник, прикатил и возложил его на новом ровном месте, да сразу высек на нём эпитафию собственного сочинения, как и обещал когда-то злодею: «зло, делающее из жизни прах, само обернулось прахом».

Конец.

2014