Глумовы - Федор Михайлович Решетников

Во двор с узлом вошла дочь Марьи Савишны, худощавая девушка лет четырнадцати, с бледным лицом, заплаканными глазами, с непокрытой головой, босая, в одном продранном во многих местах сарафанчике. В левой руке она держала кошель.

– Прасковьюшка! – сказала девочка, подошла к ней и плутовато стала смотреть на нее.

– Аль отказали?

– Четвертые сутки… Ходила, да всего-то четыре ломтика насобирала… Каторжные! – И девушка бросила кошель на крылечко, а сама стала мыть в луже правую ногу.

– Ты вчера дома была?

– Чево?

– Дома, спрашиваю, вчера была – весь день?

– Была.

– Никто не приходил?

– Нет, а что?… Сегодня меня стегали… – Девочка заплакала. Глаза ее сверкали… – Прасковья Игнатьевна, дай копеечку?

– На что?

– Уж ты вечно такая… А слышала я, учитель-то сегодня в школе был и парней туда скликали.

– А самово не видала?

– Что дашь?

– Машка! ты с кем разговаривать? – послышалось из избы. Все это произнесено было охриплым голосом.

Прасковья Игнатьевна вошла в избу.

Старуха сидела на краю печки, свесив ноги. Лицо ее было бледно-желтое – кожа да кости; горло тоже кожа да кости; волоса седые на голове; в глазах виднелось мало жизни.

«Как она живет, Господи! Одна маята только», – подумала Прасковья Игнатьевна; сердце ее больно кольнуло, и ей еще противнее показалась изба, еще жальче крестная мать.

– Ох, старость, старость!.. И скоро ли это Господь мне конец пристроит? Легла бы я в сыру землю… Ох-хо-хо… – заплакала старуха, но слезы у нее уже все были выплаканы; это было сухое рыдание, болезненно искажающее лицо, так что больно жалко становилось этого человека. На глаза Прасковьи Игнатьевны навернулись слезы.

– Ох! горю не поможешь… Нет… – И старуха стала слезать с печки. Прасковья Игнатьевна помогла ей спуститься, но затыкала нос одной рукой, потому что изо рта крестной матери пахло, как от покойника.

Марья Савишна была еще крепка на ноги. Вышла она на крылечко, спросила у дочери хлеба, села и стала сосать кусок, потому что у нее не было ни одного зуба.

– Вот прежде сахар сосала, а теперь… Все зубоньки, крестница, выпали… Не ешь ты, голубушка, никогда сахару; с него все и разоренье наше вышло.

– Маменька, ты знаешь Петра Курносова? – крикнула Прасковья Игпатьевна.

– Учителя-то? это казначейскаго-то сына?

– Ну… Сватается за меня.

– И… – Крестная мать закачала головой и задумалась. – Эх, стара я стала, – продолжала она, – много-то уж не хожу… Плохо дело-то!

– А что?

– Да пара ли он те?… Вот бы тебе из наших жениха-то… Мало ли: вон Глумов… мало ли их?

– Так не ходить, ты говоришь?

– Воля твоя, крестница. Оно, учитель – должность знатная… Да прок-то будет ли? Будет ли прок, милая моя крестница… А кто у те мать-то?

Разговор принял направление о Глумовых, причем крестница рассказала крестной матери о желании дяди жениться. Это очень удивило Марью Савишну, и она то и дело стала твердить с улыбкой:

– Тимошка-то дурачок!.. Ах ты, оказия!

Прасковья Игнатьевна стала торопиться домой, но ее удерживала крестная мать, уверяя, что ей скучно одной, а дочь ее нисколько не посидит с нею, все рыскает. Уважая старуху, Прасковья Игнатьевна посидела еще несколько времени; но речи о женихе Курносове ни та, ни другая не заводили.

Дорогой к дому Прасковья Игнатьевна стала каяться, что она только понапрасну ходила к крестной матери.

Прошел после этого день, прошло два и три дня, – а Курносов нейдет не только к Глумовым, но и в Козье Болото. Много в это время передумала Прасковья Игнатьевна о своем женихе и каждый раз засыпала с той мыслью, что если Курносов изважничался, то она не пойдет за него замуж. Пришел дядя, принес с собой две пары сапог и сказал:

– Ну, племянница, готовься к свадьбе. Курносов кланяться велел.

Прасковья Игнатьевна испугалась: она думала, что он долго жить приказал, т. е. помер. Она побледнела.

– Ей-богу! В город за подарками поехал, потому денег много дали дураку за пьянство, – продолжал дядя серьезно.

– Видел али врешь? – спросила Просковья Игнатьевна, подозревая дядю в обмане.

– Наплевать… Только у нас с ним уговор состряпан.

– Да что ж он?

– Я говорю уговор: наперед моя будет свадьба.

– Да неужели в заболь? Дядя, ты врешь! (Что за наказанье!.. Околеть бы вам всем, – проговорила она про себя.)

– Ей-богу! После Петрова дня моя первая свадьба назначена, уж прошено, перепрошено; опосля твоя. Я это все обделал, нужды нет, что дурак.

VII

На тракту есть дом непременного рабочего Оглоблина; но этот дом хотя и называется домом Оглоблина, только им владеет мастерская вдова, Дарья Викентьевна Огородникова. Замуж она вышла шестнадцати лет. Скоро оказалось, что муж ее был пьяница и забулдыга; она и нанялась на рудник в качестве кухарки для рудничных рабочих, но прожила там не больше года: работать она ничего не умела, кроме печения хлеба. Сначала нищенствовала в заводе; по научению рабочих подавала на мужа несколько просьб заводскому исправнику, но так как эти просьбы были написаны глупо и бестолково и даже одна просьба была написана в рифму каким-то пьяным писарем, то их и не принимали и стали наконец гонять прочь Дарью от исправницкого дома. Наконец по протекции одного рабочего она попала в целовальницы и дело свое исполняла добросовестно три года с половиной, и в то время скопила кое-какой капиталец. Вот тут-то и познакомился с ней Тимофей Петрович.

Так Дарья и осталась в кабаке до смерти мужа, когда она преспокойно вошла в свой дом, в свой потому, что дом принадлежал ее родителям, умершим еще до ее замужества.

С этих пор Тимофей Петрович сделался своим человеком у Дарьи Огородниковой; но сначала на это не обращал никто внимания, потому что он у нее исправлял иногда обязанности кузнеца, так как она завела кузницу и имела двух работников; а потом хотя и узнали многие, но, потолковав немного, решили, что как и Тимошка-дурачок, так и Дарья Огородникова люди отпетые, и их даже и за людей-то считать не стоит.

Как бы то ни было, Дарья Огородникова вела дела свои хорошо. Не повезло у ней на кузнице, она стала печь калачи и эти калачи стала продавать проезжающим ямщикам, мещанам и разным людям. Летом кроме калачей продавала и ягоды и таким образом получала кое-какой барыш. Потом она стала варить брагу и пиво и зазывала секретно ямщиков, и так приучила их к себе, что они постоянно, под предлогом купить калачей, останавливались у ее дома и пили пиво даже до того, что запевали песни. А когда узнали и