Глумовы - Федор Михайлович Решетников

И Тимофей Петрович, выпив остаток из сткляницы, вышел из избы.

«Вот с какими мне родными пришлось жить. И что от них хорошего услышишь: пьян, как свинья, и я должна слушать его!» думала по уходе дяди Прасковья Игнатьевна и даже, отворивши окно, с улыбкою смотрела, как дядя идет по грязи в халате, переваливаясь из стороны в сторону.

Она была весела – весела потому, что Петр Саввич получил место, и в этом настроении она впервые думала: «Неужели такой дурак, как ее дядя, может жениться и на ком? Неужели какая-нибудь девица может полюбить его?» – И она гордо смотрела на противоположный дом, в котором жил куренной рабочий с женой и семью ребятами…

Легла она спать; икается.

– Это Петя. Он обо мне заботится.

Мало-помалу мысли ее приняли другой оборот: «а что же он в самом-то деле не пришел ко мне… Мало что я могла ему запретить: он мужчина, а я девка». – Легла спать в одиннадцать часов.

– Дядя говорит, обманет. Не придет, говорит. Дядя – дурак. А все ж друзья они; верно, он дядю напоил и сказал: не хочу, мол, с девкой видеться, потому с самим приказчиком говорил.

Икнулось.

– Это он!.. Ах бы чахнуть… Ну загадаю: икнется или нет?…

Прошло полчаса. Начало светать. Прасковья Игнатьевна села к окну и стала гадать на трефового короля; все дороги, на сердце ложится или туз пик – удар, или семерка пик – верные слезы.

«Если бы исполнение желаний!» Выпало: все четыре туза на сердце. И опять гадает, и опять слезы.

– Нет, он не женится на мне; карты верно ворожат: они мне сказали дружка милого, они предсказали несчастие – отец помер. А что я сон видела – это быть мне девкой. А разе это несчастие?…

– А все ж свое хозяйство лучше… Все же меня никто не упрекнет ничем… – Нет, это все дядя. Его верно подучили… Нет, Петя пришел бы… Он рад моим словам: я испытала его… Ну, не буду о нем думать и буду я девкой весь век; лошадь у меня есть, огород неотъемлемый, корова…

Она, однако, скоро заснула.

А на другой день пошла к крестной матери, живущей в Медведке.

* * *

В Медведке ни улиц, ни переулков нет, а дома расположены так, как кому приходила охота их строить; поэтому почти между каждым домом есть порядочный промежуток, что-то вроде канавы. Дома в Медведке построены копытообразно, и хотя у каждого домохозяина есть огород, но в нем, кроме бобов и картофеля, почти ничего не поспевает, потому что, как говорят жители Козьего Болота, земля дрянная. Сообщение с Медведкой в грязное время довольно неудобно: чтобы попасть с тракту к дому, противоположному с Козьим Болотом, надо или сделать большой круг, или перейти несколько оврагов.

Дом Марьи Савишны Пермяковой стоял в самой середине Медведки и состоял из одной избы с сенцами. В избе уже несколько лет царила бедность и грязь. Печь хотя и большая, но уже несколько раз проваливалась, и ее несколько раз кое-как поправляли; углы избы прогнили; несмотря на сухую пору, пол в избе был постоянно мокрый, вероятно потому, что хозяйка редко выходила на улицу по нездоровью; две лавки были уже очень стары, и на них нужно было садиться с осторожностью. Все имущество хозяйки, состоящее из каких-то грязных, вонючих тряпок, хранилось на полатях, которые хотя и подпирались, но задевать о подножки их было опасно; тем более опасно было спать взрослому человеку на самых полатях…

Когда вошла в избу Прасковья Игнатьевна, Пермякова спала на печке. Это была низенькая старуха, которая теперь казалась небольшим комочком; на ней надет синий изгребной сарафан и худенький ситцевый платок на голове, да еще виднелся на горле гайтан (снурок), на который был вдет медный грошовый крест. Больше на ней ничего не было.

В то время, как Марья Савишна принимала от купели Прасковью Игнатьевну, она, Марья Савишна, имела достаток, т. е. муж ее был лесным объездчиком и с порубщиков леса не по билетам получал кое-какие деньги. Жить было можно, и семейство Пермякова было хорошо до тех пор, пока мужа Марьи Савишны не понизили за пьянство в лесные сторожа. Тогда уже доходов не стало, и Пермяковы, привыкшие кушать хорошо, начали сначала проживать деньги, потом принуждены были продать и лошадь. Выдался в заводе такой год, в который свирепствовала горячка; все семейство Пермяковых, состоящее, кроме родителей, из трех сыновей и одной дочери, заболело враз; болезнь кончилась весьма печально: муж и старший сын померли, а Марья Савишна оглохла. Положение ее было ужасно; денег нет, хлеба нет, со стороны и воды не допросишься, потому что горячка многих разорила, а заводоуправление рабочим пособия не выдавало, а если и выдавало, то мастерам, – хоть вой!.. Но вытьем дела не поправишь; вот она и продала корову, продала кур, продала дрова и сено и могла биться кое-как с полгода. Но когда опять вышло все, когда настала весна, все огородные овощи вышли, она стала жалеть, что напрасно продала корову. Хорошо еще, что помогли Глумовы; они помогли рассовать ей детей: Гаврило попал к кузнецу с обязательством прожить у него семь лет на его хлебе, а Николай – к торгашу бакалейными вещами в таракановском гостином дворе, находящемся на рынке. Марья служит в кухарках; но ее что-то часто гоняют с мест, и она назад тому две недели поступила к таракановскому почтмейстеру за тридцать коп. в месяц.

Так как дети Марьи Савишны помогают ей немного, то и бьется она кое-как. Сама зарабатывать она не в силах. Правда, когда здорова, она вяжет чулки на продажу, но этого все-таки мало: нужно вообразить, что завод не город, а местный рынок не ярмарка, да и кому нужны чулки какой-нибудь г-жи Пермяковой?…

Прасковья Игнатьевна прежде очень любила крестную мать, но когда она подросла, познакомилась с разными семействами и когда крестная мать впала в нищету, ей сначала стала противной изба крестной матери, а потом она стала чувствовать менее любви и к самой крестной матери, почему стала очень редко бывать у нее, и то разве когда ее пошлют проведать. У крестной матери она не была уже с полгода.

В избе пахло нехорошо. Поэтому Прасковья Игнатьевна вышла на крылечко и вдруг подумала: «А зачем я пришла?»

Пошла она посоветоваться с крестной матерью. Теперь же пришла к тому убеждению, что крестная мать не может ей ничего посоветовать хорошего,