Магический мир. Введение в историю магического мышления - Эрнесто де Мартино

class="p1">В грубой и еще проникнутой натуралистической наивностью форме здесь проступает весьма справедливое требование. Если магическая экзистенциальная драма характеризуется феноменом попавшего в ловушку присутствия, которое спасается от риска небытия в мире, то как момент риска, так и момент спасения, как чреватый риском распад комплекса присутствия, так и контроль над этой утратой горизонта должны рассматриваться в соотнесении с индивидуальностью конкретной исторической драмы, характерной для магической эпохи. Ошибка психопатологии, не осознающей собственных границ, заключается именно в том, что она стремится абстрагироваться от этой историчности и уравнять, из позиции полного историографического безразличия, понятия «симптома», «синдрома», «бреда», «фобии» и т. д. Конкретная психическая ситуация не рассматривается в том социокультурном контексте, в котором она обретает смысл и ценность, а отвлекается от этого контекста и искусственно сопоставляется и сравнивается с психическим состоянием, которое, обретя смысл и ценность в существенно отличном историческом мире, лишь по видимости аналогично первому. Так, к примеру, скатофагия шизофреника и магическая скатофагия связаны друг с другом, однако первая представляет собой пример присутствия, которое отрывается от культурного уровня, подобающего ему de jure, в то время как вторая, напротив, отражает присутствие еще не определившееся, которое драматически учреждает себя, причастно культурному миру и исторической драме, имеющим публичный характер, и наделено непреходящей ценностью и прогрессивным значением в истории цивилизации.

Без сомнения, изучение психопатологического материала обладает, как было сказано выше, эвристической ценностью для исследователя, который ставит себе целью реконструировать экзистенциальную магическую драму. Рассмотрим, к примеру, интенсивное проявление магических черт при психастении. При этой болезни, согласно Жане, происходит расслабление «умственного напряжения», т. е. способности к синтезу и концентрации, за которым следует утрата «функции реальности», т. е. контакта с реальностью и способности к постоянной адаптации к ней. Как следствие, возникает состояние тревоги, чувство неполноценности, отчужденности личности и «странности» окружающего мира. Больной чувствует себя «отчужденным», «подвластным», «обезличенным», «раздвоенным», лишенным достаточной реальности, и мир также утрачивает четкость и естественность. Здесь мы имеем делом с формами опыта, которые помогают нам понять те, что знакомы нам по магическому миру, например, «чувствовать себя жертвой наговора». В состоянии неопределенной тревоги психастеник боится всего и ничего конкретного: одна пациентка Фрейда, страдавшая от этой пантофобии, постоянно пребывала в состоянии скрытой тревоги, выражавшейся в форме приступов, случавшихся по малейшему поводу. Если по улице проезжала машина, она боялась, что колесо оторвется и раздавит ее. При малейшем дуновении ветра черепица грозила оторваться от крыши и размозжить ей череп и т. д. Эта психастеническая пантофобия, которая лежит в основании самых разнообразных фобий, помогает нам понять то, что Ауа однажды сказал Расмуссену: «Мы не верим: мы боимся… Мы боимся духа земли, насылающего ненастья… Мы боимся Силы… Боимся вредоносных духов воздуха, моря, земли, которые могут помочь злым шаманам причинять зло другим людям. Мы боимся душ умерших и душ убитых нами животных…»[322] Но это еще не все. Вся система освобождающих компенсаций, посредством которых психастеник стремится спастись от своей экзистенциальной тревоги, вызывает у нас в памяти систему гарантий, посредством которых магическое присутствие спасается от грозящей ему опасности.

Однако следует, опять-таки, ясно осознавать границы подобных сопоставлений. Жане пишет о психастенических навязчивых состояниях: «Мысли, наполняющие душу во время руминаций, – это идеи из других эпох, мысли, происходящие из детства, из древней или менее развитой цивилизации, или из более скромной социальной среды, или мысли, подобные сновидениям. Я бы сказал, что речь идет о мыслях „более низкого уровня“ по отношению к тем, которые индивид должен был бы в нормальном случае иметь в тех обстоятельствах, в которые он оказывается помещен»[323]. Несколько дальше Жане замечает, что психастенические тревоги могут рассматриваться как «феномены, стоящие на более низкой ступени по сравнению с теми, которые должны были бы проявляться в текущем моменте»[324]. Эти наблюдения Жане соответствуют тому, что мы назвали «отпадением от того социокультурного уровня, который подобает индивиду de jure». Неподлинный характер психастенического магизма, когда мы сопоставляем его с его историческим прообразом, связано именно с этим «отпадением», которое в истинной магии места не имеет. Эта историческая неподлинность оставляет изолированного и опустошенного индивида один на один с надвигающейся на него угрозой: происходит бегство из исторического мира, которое впоследствии обретает черты подлинной болезни. В целом, в случаях только зарождающейся и еще не ставшей хронической лабильности присутствия достаточно самых незначительных компенсаторных механизмов, «маленьких повседневных маний», того, что мы называем слабостями, суевериями или странностями[325]. Однако в более тяжелых случаях, когда магический экзистенциальный риск предстает во всей своей неотвратимости, сил индивида недостаточно, чтобы осуществить спасение. Индивид совершенно неспособен переизобрести целый культурный мир, необходимый для того, чтобы справиться с угрозой. Этим вызвано разрастание тревожности у психастеника, карикатурность и тщетность любых попыток спасения.

Принцип автономии личности пронизывает собой западную цивилизацию и составляет ее историческое отличие от всех прочих. С этической точки зрения уже у греков великая тема личности оказывается в центре всего. «Нет больше демона, который мог бы вас спасти, – говорит душам Лахесис в десятой книге „Государства“ Платона, – вашего демона вам придется теперь выбирать самим. У добродетели нет хозяина, каждый из вас обладает ею в большей или меньшей степени в зависимости от того, почитает он ее или презирает. Вина лежит на том, кто выбирает – Бог невинен» (617 e 1–5)[326]. Однако только вместе с христианством начинается тот масштабный и многообразный исторический процесс постепенного открытия личности, который по-прежнему составляет наше культурное «предназначение» и по-прежнему ориентирует нашу жизнь как людей, исторически обусловленных, на определенную задачу. И в самом деле, в словах Иисуса, обращенных к фарисеям – «Суббота создана для человека, а не человек для субботы, так что Сын Человеческий – и над субботой Господин» (Мк. 2, 27), – мы еще можем видеть, что рассматриваемая нами проблема сохраняется, по крайней мере, в основных своих чертах, неизменной. Еще и сегодня нам приходится спасаться от «субботы», т. е. преобразовывать предстоящее нам, тяготеющее над нами бытие в свободу действовать и творить так, как свойственно человеку. Уже не только в области этики, но и в других областях духовной жизни, в теории познания, в теории искусств и языка, в экономической, юридической и политической жизни, в области религиозного опыта неизменно оказывается актуальной задача, определенная нашим культурным предназначением, задача борьбы с фарисейской субботой и разоблачения недоразумения, постоянно воспроизводящегося, в соответствии с которым результат индивидуальной деятельности отделяется от драмы, продуктом которой он является, и рассматривается изолированно как нечто данное. Это сознание автономии личности достигает, в ходе истории западной цивилизации, своего рода кульминационной