Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Его маршрутом по Лиговскому проспекту когда-то тайно ездила Анна Андреевна Ахматова на могилу поэта Михаила Кузмина за прощением и за покаянием, когда тень гостя из будущего стала являться ей в «Поэме без героя».

В конце концов, этот таинственный трамвай блокадной закалки, мужества и стойкости стал посмертно блуждающим духом поэтессы, и всякий горожанин, который по случаю становился пассажиром этого трамвая с именем 悪魔, пускался воздушными путями во все тяжкие стародавних петербургских историй баснословного правдоподобия.

Правда, не всякий удосужился описать этот маршрут, не каждый внял знакам инобытия.

…Я пытался вспомнить румяное облако, бабочкой наколотое на шпиль, и блаженную букву, которая служила одним из паролей этого романа. Мне было назначено свидание на Волковом кладбище, у той же у могилы Михаила Кузмина…

***

Длинный, с детским лицом, в коротком болоньевом плаще по колени, с пионерским галстуком на шее (повязали проказники-выпускники) со школьным портфелем в руках, в красных калошах на босу ногу слонялся юродивый среди могил и надгробий – кое-где ухоженных, кое-где заброшенных. «Пожалуй, под его плащом не было одежды, – подумал я, увидев его издали. – Коль юродивые и блаженные ходят безнаказанно по городу, знать, что-то будет, что-то будет, уж поверьте моему чутью, чьи-то покатятся головы с плеч…»

– Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит, – повторял юродивый, словно заскорузлый исихаст творил свою односложную молитву.

Когда я поравнялся с ним, он представился галантно. Он сделал подобие книксена, шаркнув колошей, приподняв воображаемую шляпу, выписав скорописью в воздухе какой-то иероглиф.

– Николенька меня зовут, любезный друг. Я вас жду с полчаса уже поди. Эти полчаса наполнились мечтаниями и тревогами. Наконец-то вы пришли, долгожданный друг.

«Кто таков этот чудак?» – так подумает всякий, только не я. На всякий случай я тотчас извинился за мнимое опоздание, не способный к велеречивым речам. «Юродивый мой малый презабавный» – откуда-то с небес шепнул Пушкин.

«Николенька мой тоже забавный ебанько», – мысленно ответил я Александру Сергеевичу. Я включился в игру, тоже улыбнулся, чтобы скрыть своё удивление. А с другой стороны, чему тут удивляться, если перед вами является на кладбище юродивый, как свет утренней зари, не правда ли?

С тех пор, как я появился в Петербурге, со мной стали случатся невообразимые для обывателя происшествия. Таким событием была встреча с Кралечкиным.

Здесь, читатель, я совершу очередной эллипс в моем повествовании, ибо память не движется по прямой, как петербургский трамвай; я сделаю отступление к началу всей этой романтической истории, состоящей из череды случайных встреч.

…У запотевшей витрины цветочного магазина в метро «Гражданский проспект» я задержал взгляд на живописной игре красок, меняющихся в клубах пара из моего рта и в свете проезжающих редких фар автомобилей. Тёмно-синее небо стало наползать на витрину с первыми проблесками апрельской зари. Внезапно из предутреннего сумрака ко мне подошёл тот самый Кралечкин – злополучный мешковатый затрапезный интеллигентный старикашка «геморроидальной комплексии». За спиной у него нелепо висел охотничий брезентовый рюкзак. Из рюкзака торчали свиные копыта. Надо сказать, что в тот момент я был дезориентирован в пространстве, пытался определить по звёздам, где Восток и где Запад. Лишь яркая звезда поэта Гесиода и мистика Пифагора, балансировавшая над небесной линией Петербурга, как канатоходец в цирке, указывала мне на искомые стороны света. Я был родом оттуда, чувствовал себя инопланетным пришельцем.

Кралечкин заслонил своей фигурой моих небесных братьев Эосфора и Геспера. Он принял меня за какого-то человека, которого вышел встречать, за человека, который приехал на Московский вокзала ночным поездом «Москва—Петербург». Он назвал меня по имени – моим именем! Петербург был горазд до странностей с первого моего шага, поэтому я не удивился. В разных частях света довольно часто меня принимали за кого-то другого. Мне просто было любопытно узнать о жизни и приключениях своих двойников, блуждающих во времени, поэтому внимательно выслушивал россказни разных людей, принимавших меня за своих знакомых <нрзб>… Эти истории с двойниками я стал записывать.

В прошлом я был моряк дальнего плавания, и где только черт меня не носил, всюду меня узнавали! Я не спешил разоблачаться. Он сунул вялую руку для рукопожатия, уныло потащил меня за собой. Я последовал за ним, как тень, играющая роль его новоявленного гостя. Мне всё равно некуда было податься в этот утренний час. По пути он болтал какую-то чепуху про свой писательский быт:

– Я живу без-бытно, живу бедно, сам я болен, пенсия шесть тысяч, пью святую воду из монастыря, заряжаю её иконами, обставлю банку с водой иконками и заряжаю и лечу радикулит… Пусть я некрасивый, хворый и плешивый, но душа, как сон, – пропел он тенорком и перешёл на сердито-жалобную прозу. – Кларэнс еще спит, наверное. Иду с ночной смены, сторожу одну контору сутки через трое, с семи до семи, платят ничего так, прибавка к пенсии… Вчера купил свиные копыта у метро, дешево, повезло, с ними пошел на работу, а сегодня будем варить холодец…

Я решил не воспринимать чудачества этого города за нелепости. Пусть они будут его родовыми особенностями. В конце концов, я тоже стал фигурой в петербургской шпалере русской литературы, изображающей чудаков, подобно Кралечкину.

Геометрическими путями в редеющей тьме мы шли, как тени. Перешли на жёлтый свет светофора. Нырнули в подворотню, постояли бессмысленно у круглосуточного магазина эротических товаров «Эрата». Из магазина вышел продавец, покурить. Он пригласил посмотреть. Кралечкин поблагодарил. У парадной дома Кралечкина на асфальте белели буквы. «Киса, я тебя люблю. Будь моею навсегда!» Поднялись на лифте на седьмой этаж, на пороге нас встретило грозное урчание двух тощих собак…

***

…Нет ничего необычного в том, чтобы встретить в городе юродивого. Особенно после того, когда альтернативно одарённых людей выпустили из закрытых учреждений в свободное плавание, как теплоход «Любовь Орлова», болтающийся ныне где-то у берегов Гренландии.

Я спросил, не знает ли любезный чародей Николенька, где могила поэта Михаила Кузмина? Юродивому Николеньке очень понравилось, что я назвал его чародеем, поскольку чаще всего в свой адрес слышал другие слова: «дурачок», «бомж», «урод», «уёбок», «сгинь несчастный», «отвали», «пшёл нах»…

– Там, где розы лежат омертвелые, – пропел польщённый моим обращением юродивый.

Он бережно взял меня за руку и повёл мелким шагом между надгробий.

– Как грустно! Все жили, жили – и все умерли. Живых не осталось. Что ж они все лежат здесь в овраге сыром, будто второразрядные мертвяки? От них только беды ждать, заморозков летних…

В деревьях веселились птицы, перекликаясь друг