Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Мой блаженный брат Николенька, страдающий как великий князь Николай Константинович Романов «folie morale» – «нравственным безумием», был очарован портретом ААА, молился на него неистово, возбуждался от него ретиво. Прижимался к нему щекой, тёрся непотребно, лобызал его смачно, пока портрет на стене не вынес назойливой любви и позора и не возопил на юродивого поклонника благим матом: «О-о-от…и-и-и-бись, маньяк! Вали отсель!» Николенька вздрогнул, отпрянул, испугался, зарыдал, прибежал в мою комнату и стал долго и сбивчиво жаловаться на злобный портрет:

– Она злая, злая, ведьма! Она обижает меня, маленького! Ы-ы-ы! Нельзя обижать маленьких! А-а-а-а-а-а-а-а… Лейтесь, лейтесь слёзы горькие мои…

Все эти и последующие похабные мизансцены, похожие на скверный анекдот из Достоевского, что случались в квартире Кралечкина, так и просятся на московскую сцену «Гоголь-центра» модного режиссёра Кирилла Серебренникова, скажем мы, авторы, не без умысла. Ну а роль Акумы непременно должна бы исполнять народная актриса СССР Ахеджакова, ведь ей не впервой изображать жертву ревизионизма и режиссёрского произвола на исторических подмостках.

Николенька возбуждался от легкого прикосновения. Если он прикасался к стулу, то стул становился объектом его сексуального фетиша. Если он прикасался к дверному косяку, то косяк трещал и разлетался в щепки, как трухлявый пень. Случилось как-то раз не разминуться нам в дверном проёме на кухне, и не успел я повести суровым оком, как оказался на его вертеле, словно истекающая жиром кура в гриле. Николенька был исполнен интеллигентной вины и православного покаяния, но поступал всегда без стыда. Повинный и бесстыдный… <Нрзб>. Об оном, стыда ради, умалчиваю, как сказал бы летописец. Этот эксцесс я простил ему из христианского чувства к нему. Я простил его также за то, что он мог процитировать Владимира Ильича Ленина наизусть, с любого места в его полном собрании сочинений, почти слово в слово, даже с его интонацией. И хотя Николенька заикался, врал как пил воду, но цитировал без единой запинки, несмотря на шесть выпавших зубов, стоявших вкривь и вкось. Я называл том и страницу. Если ему это место нравилось, то он цитировал вдохновенно. Если нет, то говорил уныло: «Дальше». Если Николенька пускался в рассуждения на какую-либо тему, то не было такой узды, которая могла бы обуздать его мысли, брызгающие как газировка с сиропом за три копейки в советском автомате «газ-вода».

Поскольку в будущем я намерен был предаться художественно-критическому исследованию собственного сексуального опыта в духе диалектического солипсизма, то предпочитал гадать по двум ленинским книгам – «Философские тетради» и «Материализм и эмпириокритицизм». Страницы этих книг были исчерканы химическим карандашом. Кто-то писал: «Автор дурак, автор дурак». Говорят, что последняя книга была продиктована большой философской обидой Ленина на соратника по партии Богданова, изменившего диалектическому материализму с идеалистической метафизикой. С Инессой Арманд, значить, можно изменять Надежде Крупской, а вот с метафизикой – грех! Право, это не логично, двойная мораль. Черт их разберёт этих большевиков! Они за идею или за народ? Идеология vs метафизика.

Бывало, прежде чем отправиться в город, я гадал на Ленине, говорил Николеньке: «Что меня ожидает?», и называл том и страницу в ПСС. Впредь же я был осторожен с ним, что касается тактильного общения. Когда он приближался ко мне, я заранее вскрикивал: «Морская фигура на месте замри!»

На Николеньку эти слова действовали волшебно. Он замирал в срамной позе, пока у него не менялся образ мысли в благопристойном направлении. Образ мысли определяет характер бытия. Можно представить себе, что он вытворял с портретом наедине. Всё его паскудное поведение объяснялось тем обстоятельством, что светильник разума его светил так тускло и смрадно, что не полагал различия между законом и естеством, устанавливаемыми народными избранниками всея держава в сопровождении молитвы: «Всякий да яст, всякая душа да трепещет». Николенька, этот божий человек, и впрямь вёл себя как литературное животное, будто мечтал попасть в стойло богемной буржуазии. За что я невольно прозвал его то «августейшим», то «князем», то Николенькой Бобо. Ум с безумием ходят рука об руку. Я тоже приобрёл повадки интеллектуального животного с «августейшими» признаками «дегенеративного психоза с притуплением нравственного чувства», как написали в анамнезе. Без шизоанализа романа с поэтическими деменциями не обойтись, дорогой читатель. Берегись!

Все эти анекдоты про Николеньку годятся, пожалуй, для литературного вечера в музее имени М. Зощенко на потеху публики, куда нас занесло однажды за компанию. Там я познакомился с поэтессой по имени Д., любившей наряжаться чухонской бабою в постолах с бидонами в руках да с тавлинкой в зубах. Уже много лет она носит черную футболку с рыбьей головой, озадаченной одним лишь вопросом: «Where is to fuck?»

«Может быть, предложить ей быть нашей Кисой? – осенило меня.

– Николенька, что ты думаешь, нам с тобой нужна Киса?

– Киса нужна, – согласился Николенька. – Я буду её гладить.

– Уж всяко Д. заменит тебе злой ахматовский портрет, который ты вожделеешь до одури.

Д. говорила, что то самое погромное партийное постановление оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года о двух стилистически несовместимых авторах – «комедийном» Зощенко и «трагической» Ахматовой – знаменует собой рождение такого рода будущего советского постмодернизма, где будет растворена советская литература вместе с её апологетами и жертвами. Что-то в этом роде, как помнится. Она умна, Д., если я не глуп, конечно, ибо влюблённый в неё, внимал её критическим суждениям без обсуждения. Разве об этом роман с деменциями? Ну, не столь важно.

Стоит добавить только в продолжение этой мысли: коли так, то этот пресловутый набивший оскомину постмодернизм следует считать не художественной практикой имитаторов, а идеологической провокацией и шарлатанством. Будьте бдительны, товарищи читатели! Подмена понятий – излюбленный приём иллюзионистов от литературы. Так или иначе, чтобы ни мурлыкала Д., мы соглашались с каждым её словом, поскольку вскоре она стала нашей «опчественной» Кисой, и нам втроём было весело проводить время. Для любителей русской словесности Д. организовала так называемые «квартирники» в духе толстовского семейного фаланстера – с крепким чаепитием, с посиделками, с чтением стихов Ахматовой и рассказов Зощенко. Некоторым бедолагам предоставлялся ночлег или ванна. Жизнь в квартире Кралечкина беспрестанно двигалась, вертелась, трещала, ломилась в двери.

***

Однажды в наш фаланстер заехал с проверкой бородатый человек по имени Рома Мау Линь, отпрыск китайского народа, наследник культурной революции хунвейбинов. Его голубые наивные глаза впялились на меня, как жертва на своего насильника. Всем известно, что «виктимные» юноши часто ищут опасных путей и одержимых типов, чтобы стать их сексуальными жертвами, за примером не надо