Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

Но как же изменился город за эти неполные 26 месяцев! И дело не только в руинах, в которых он стоял, а точнее, лежал. И не только в том, насколько к этому времени он обезлюдел. В глаза бросалось еще и зримо вопиющее отсутствие евреев в городе! Перефразируем Гроссмана: Киев — без евреев!

Но не только это стояло в воздухе: возвращение уцелевших евреев здесь не приветствуется!

Основания для такого рода сомнений в Киеве возникали с самого начала. Процитирую дневник Эренбурга, запись от 17 ноября 1943 года — и двух недель не прошло после освобождения:

Украинский Наркомвнудел: евреев не пускают на Украину и говорят: «Они хотят приехать на все готовое»[501].

Ого! «На все готовое?!» Однако!!! — А что, кроме Бабьего Яра, было у них в Киеве готовым?

И какими — случайными или типическими, характеризующими — были следующие высказывания Александра Довженко и его жены Юлии Солнцевой, записанные 9 декабря 1943 года агентом НКВД «Яремой» (художник Микола Глущенко):

На мой вопрос: «Евреев ведь немцы уничтожили?» — Солнцева сказала: «И хорошо немцы сделали, что избавили Украину от этой заразы!» На что Довженко сказал: «Евреям доверять нельзя. Если бы немцы их оставили нам, то мы бы дождались от них предательств и пакостей» (Довженко и Солнцева знают и иногда встречаются с моей женой-еврейкой) [502].

При этом у не-киевлян Бабий Яр как овраг смерти на слуху тогда еще и не был.

Вот Давид Гам, белорусский еврей, оказавшийся в Киеве в начале января 1944 года, пишет 4 января сокрушенно своим родным о том невообразимом, что в Киеве произошло, но при этом сама топонимика ему незнакома, раз он заканчивает письмо так: «Местность называется Бабы-Яр»[503].

Юрию Пинскому, напротив, ничего переспрашивать или объяснять не надо было — он киевлянин. Проездом, возвращаясь в свою часть из командировки, заехал он в Киев в июле 1944 года. 17 июля он писал И.Х. Пинскому (отцу?) в Копейск Челябинской области о том, что их сомнения (а точнее надежды) насчет их родственника, Иосифа с семьей, надо забыть, — все они «легли в Бабьем Яру». Тот Иосиф хотел было эвакуироваться, но «немка», т.е. учительница немецкого языка, отговорила. «Проходил мимо дома, где жили Злотн., дом — цел, кто там живет — не знаю, ибо туда не заходил. Вообще говоря, город Киев относительно цел и почти весь сохранился, только Крещатик до основания разбит, и прилегающие к нему улицы разбиты. Город, как и был до войны, многолюден и живет полной жизнью, все есть, всего вдоволь, можно достать и относительно недорого»[504].

Но вот Мордехай Бродский, тоже киевлянин, 7 ноября (sic!) 1943 года пишет в эвакуацию Нине, своей жене (скорее всего, русской или украинке) о том, что он испытал, когда узнал об освобождении Киева:

Просто нет слов для того, чтоб выразить ту радость, которую переживаю в связи с сегодняшним освобождением Киева. Право, никогда не ожидал, что так скоро освободят родной город. Сегодня я написал несколько писем в Киев, папе, хотя я и не ожидаю, что получу от него ответ; написал я также в домоуправление и к Перепидиной, что жила ниже нас этажом, больше писать кому, я не знаю, потому что знаю — все выехали или погибли. Во всех письмах я просил писать ответ на твой адрес, так как я скоро должен буду выехать отсюда... Нина, если тебе даже представится возможность выехать в Киев, то ты не торопись с этим делом, а раньше хорошо обдумай и решай, как сама понимаешь. Потому что это вопрос серьезный и в отношении квартиры, и работы, и зимы, но как бы ты ни решила, я все равно одобрю твое решение. Будь здорова[505].

Что же скрывается за столь ощутимой в этом письме тревогой? Боязнь конфронтации с ожидаемо жестокой правдой о судьбе родных и близких? Или интуитивная неуверенность в собственных перспективах в родном, но, возможно, по-прежнему враждебном к евреям городе? И то, и другое?..

И Гам, и Пинский упоминают Бабий Яр, где наверняка побывали. Овраг к лету 1944 года уже приобрел статус неофициальной городской достопримечательности. «Гидами» за отсутствием евреев выступали украинцы, не утратившие несмотря ни на что свой тонкий навык безошибочного отличения евреев от не-евреев.

Вспоминает военврач Гутин:

...Я прибыл в Киев 15 апреля 1944 года с военным госпиталем, в котором работал. Прямо с вокзала направился к Бабьему Яру. Где-то по дороге заметил: двое украинцев пристально в меня вглядываются. Потом один говорит другому: «Смотри, Гаврила, настоящий еврей». Три года не видели настоящих...

Около Бабьего Яра какой-то украинец стоял у сооруженной им будки, как заправский гид рассказывал окружавшим его евреям о том, что он видел, а для большего эффекта он зажег костер на дне оврага, чтобы виден был пепел, рассказывал и все выставлял свою соломенную шляпу, требуя оплаты. Окружавшие жадно ловили каждое его слово, в надежде хотя бы что-нибудь узнать о родных, близких...

На другой стороне оврага еще украинец, помоложе, тоже рассказывает и весьма красочно: одна женщина бросила своего ребенка стоящим недалеко украинцам, так немцы заметили, забрали его и в овраг бросили1.

Ни тебе улыбнуться или поприветствовать «настоящего еврея» и земляка! У этого искреннего, во весь рот, удивления — «Смотри, Гаврила, настоящий еврей!» — как и у коммерческой театрализации памяти о расстреле — самый неприятный душок.

1944. Первый йорцайт

29 сентября — это «йорцайт» по Бабьему Яру, годовщина безвинной смерти его жертв. День, когда полагается в память о них зажигать свечи и читать кадиш.

29 сентября 1944 года — это третья годовщина расстрела евреев в Бабьем Яру и первая, когда совершить йорцайт стало возможно. С нее и повела свой отсчет традиция собираться в этот день в Бабьем Яру и поминать убитых.

Вернувшийся к этому времени в Киев поэт и член ЕАК Давид Гофштейн попытался согласовать митинг в Бабьем Яру, но разрешения не получил[506]. О запрете панихиды в Бабьем Яру есть и в записной книжке Эренбурга — в заметке от 8 октября 1944 года[507]. Тем не менее в овраге в этот день и без спросу собралось много людей, среди них и сам Гофштейн, и его давний знакомый Ицик Кипнис.

Вот что вспоминал Александр Александрович Шлаен (1932-2004), ровно в этот день — 29 сентября 1944 года — вернувшийся в Киев:

Так уж