Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

случилось, что приехали мы в Киев 29 сентября сорок четвертого года. Прямо с вокзала пошли на нашу Тарасовскую улицу. Дом был сожжен. Постояли у его девятиэтажного остова. Вспомнили тех, кого оставили здесь три года назад. А потом пешком — на Бабий Яр.

— Сынок, — сказала мама, — я хочу, чтобы ты навсегда запомнил эту дорогу. Чтобы никогда не забывал ее. И всегда думал о тех, кто прошел по ней...

Шли мы долго. Ведь это пешком из центра на далекую окраину. Подошли к еврейскому кладбищу. С трудом нашли могилы маминых родителей. Все вокруг было искорежено, искалечено. Памятников не оказалось. Не было их и на соседних захоронениях. Уже потом, через много лет, я узнал, подо что фашисты приспосабливали мраморные и гранитные надгробия отсюда, с кладбища.

Потом вышли с кладбища и побрели к Бабьему Яру. По узкой тропке, что вела туда, двигался нескончаемый человеческий поток. Там, у яра, собралось множество людей. Многие были в военной форме.

Одни бросали цветы прямо с откосов в бездонность яра. Другие укладывали цветы на самую кромку крутых обрывов. И все молча, молча. Только изредка чьи-то рыдания вспарывали ту жуткую тишину. Люди, казалось, даже дыхание затаивали, словно страшась потревожить покой погибших.

Вдруг глубоко внизу, где-то на самом дне яра, раздался какой-то истошный, нечеловеческий крик. Мы побежали на голос. Там стояла группа людей. В самом центре невысокая светловолосая молодая женщина. Она рыдала, что-то прижимая к груди.

— Лиза, Лизонька, сестричка моя! — сквозь душившие ее рыдания причитала она. В руках у нее был череп, обвитый темнорусой косой, скрепленной большим гребнем. По этой косе, по гребню с инициалами своей сестры она узнала то, что от той осталось.

Подошел военный с узкими серебристыми погонами врача. Посмотрел на череп. Сказал, что, судя по всему, погибшей было не более 17-18 лет. Женщина, не выпуская из рук эту страшную находку, достала из сумки паспорт и протянула людям. Она не могла выдавить из себя ни слова. И все увидали — в сорок первом ей, как и ее сестре-двойняшке, было семнадцать.

Три года назад, в сорок первом, отсюда, из Бабьего Яра, невозможно было спастись. Чудом уцелели лишь единицы. Единицы из десятков и десятков тысяч. Эта женщина была одной из них.

Череп захоронили тут же. И над крошечным свежим холмиком сразу же выросла гора цветов. Каждый в те минуты хоронил не только останки незнакомой девушки Лизы, но своих родных, своих близких. Мы с мамой стояли поодаль. Не было сил уйти отсюда. А люди всё подходили и подходили. Узнав, в чем дело, все так же молча возлагали цветы на свежую могилу из сорок первого года.

Еще долгие-долгие годы мне слышался тот крик[508].

В этот же день, 29 сентября, в Бабьем Яру оказался старший лейтенант Азриил Штаркман — герой очерка Аврома Когана «Киевская “долина слез“» Он только что приехал в Киев с фронта и узнал, что его отца расстреляли в Бабьем Яру ровно три года назад. Штаркман спустился в овраг и «стоял удрученный и прислушивался к заупокойным молитвам, произносимым набожными евреями по его убиенным родным». Сам же он обращается к собравшимся с такими словами: «Я, Азриил бен Яков Гакоон Штаркман, клянусь вам, что буду резать убийц на куски. Я отправляюсь обратно на фронт... Верьте мне и верьте в мою месть...»[509]

И в этот же день, в йорцайт, побывала в Бабьем Яру и Сарра Тартаковская:

...Мы вернулись в Киев из эвакуации в 1944 году. В третью годовщину гибели моего отца, мамы, сестры и близких, 29 сентября, мы пришли к месту их гибели, Бабьему Яру, спустились туда, на дно. Мы собирали обгорелые кости рук, ног, из склона я вытянула за волосы (они не успели сгореть) голову девушки с присохшим остатком платка, двумя косичками, двумя заколками, отверстием в виске. Я стояла, плакала: это могла быть моя сестра. Подошел ко мне мужчина, осторожно поднял мои руки с головой погибшей и громко крикнул: «Люди, не забудьте этого». Он сфотографировал меня. И сегодня я с трудом пишу об этом. Мы собрали гору костей, мы захоронили их около домика ребе, недалеко от Яра. Весь сорок четвертый я ежедневно ходила в Бабий Яр, мы все хоронили и хоронили кости. Потом начали свозить туда мусор, под ним осталось еще много костей[510].

Там же побывал тогда и писатель Ицик Кипнис, в начале 1944 года вернувшийся в Киев из саратовской эвакуации.

...Сегодня 29 сентября. Люди идут со всех концов города к Бабьему Яру...

Неполных четыре года прошло, как мы не были дома. И теперь мы встретились все вместе в этот траурный день в этом печальном шествии. Съехались и сошлись со всех концов страны в освобожденный Дом. И родной город, как мать наша, должен нас обнять, приободрить и вернуть к жизни. Путь был тяжел и тернист, а время разлуки пропитано горечью и болью утрат.

Где-то глубоко в сознании проносится мысль, что каждый из нас тихо пробрался в свое оставленное гнездо без лишнего парада и шумихи... Всем понятно, что мешок с бедами и огорчениями у каждого свой, следует разгрузить постепенно...

Но как же это непросто, согласитесь! Хоть трагедия общая, но мешок-то у каждого свой:

...Мы приближаемся к пригороду. Группы людей подходят из различных дальних улочек, и мы узнаем друг друга. Те, кто не знает дороги, не спрашивают, потому что видят, что все идут туда.

И, глядя на залитый солнцем шлях, все отчетливее сознаем: — много женщин, мало — мужчин. И не удивительно — война ведь еще не окончена, хотя и близится к концу. И для нас это не малое утешение и гордость, что наши юноши и парни в красноармейских шинелях бьют врага, гонят его без передышки.

Люди держатся сообща, говорят мало. Ты всматриваешься в морщинистые лица и видишь, сколько горя, сколько мучений принес Гитлер каждому из нас. Начинаешь понимать, что у каждого, едва развяжется узелок терпения, горе хлынет наружу. Со стороны Яра уже доносятся рыдания. При этом лица людей темнеют и становятся напряженнее. Более слабые не могут сдержаться, вскрикивают, жалобно всхлипывают. Песчаные обрывы осыпаются под нашими ногами и тянут нас вниз... Большие заросшие овраги, глубокие ямы, кустарник.

— Где это мы?

— Здесь то самое место?!

Колени подгибаются.

Уже собралось много народу. Есть и пришедшие раньше нас. Но никто тут не говорит: «Доброе утро!» И если