Руссо и Революция. История цивилизации во Франции, Англии и Германии от 1756 г. до 1756 г. и в остальной Европе от 1715 г. до 1789 г. - Уильям Джеймс Дюрант

уродливую картину, если бы описали его внешность, не отметив его глаза, или перечислили его недостатки и глупости, не отметив его достоинств и обаяния. Он был буржуазным джентльменом, считавшим, что имеет такое же право на титул, как и его нерадивые должники. По изяществу манер и речи он мог соперничать с самым знатным сеньором, но умел торговаться из-за мелких сумм и обрушил на премьер-министра де Бросса яростные ракеты из-за четырнадцати вязанок дров, которые тот настаивал принять в дар, а не продать. Он любил деньги как корень своей безопасности. Мадам Дени без обиняков обвинила его в скупости: "Любовь к деньгам мучает вас. ... В душе вы самый низкий из людей. Я буду скрывать пороки вашего сердца так же хорошо, как и паниковать";99 Но когда она писала это (1754), она экстравагантно жила в Париже на средства, которые серьезно истощали его кошелек; и все оставшиеся годы своей жизни с ним она жила в Ферни.

Как до, так и после того, как он стал миллионером, он обхаживал социально или политически влиятельных людей с лестью, которая иногда была близка к подхалимству. В "Эпитре к кардиналу Дюбуа" он назвал этот сосуд пороков более великим человеком, чем кардинал Ришелье.100 Когда он добивался приема во Французскую академию и нуждался в церковной поддержке, он заверил влиятельного пьера де Ла Тура, что желает жить и умереть в Святой католической церкви.101 Его печатная ложь могла бы составить книгу; многие из них не были напечатаны, некоторые были непечатаемыми. Он считал эту процедуру оправданной на войне; по его мнению, Семилетняя война была всего лишь спортом королей по сравнению с его тридцатилетней войной против Церкви; и правительство, которое может посадить в тюрьму человека за то, что он говорит правду, не может справедливо жаловаться, если он лжет. 19 сентября 1764 года, в самый разгар войны, он написал д'Алемберу: "Как только возникнет малейшая опасность, будьте добры уведомить меня, чтобы я мог отречься от своих сочинений в публичной прессе с привычной откровенностью и невинностью". Он отрекся почти от всех своих произведений, кроме "Анриады" и поэмы о битве при Фонтенуа. "Нужно смело показывать правду потомкам, а современникам - с осторожностью. Очень трудно совместить эти две обязанности".102

Само собой разумеется, что он был тщеславен: тщеславие - стимул развития и секрет авторства. Обычно Вольтер держал свое тщеславие под контролем; он часто пересматривал свои сочинения в соответствии с предложениями и критикой, высказанными в хорошем духе. Он щедро хвалил авторов, которые не соперничали с ним - Мармонтеля, Лахарпа, Бомарше. Но он мог по-детски ревновать к конкурентам, как в его лукаво-критической "Элоге Кребийона"; Дидро считал, что у него "обида на каждый пьедестал".103 Его ревность привела его к язвительным оскорблениям Руссо: он называл его "мальчиком часовщика", "Иудой, предавшим философию", "бешеным псом, который всех кусает", "безумцем, родившимся от случайного спаривания собаки Диогена с собакой Эрасистрата".104 Он считал, что первая половина "Жюли, или Новой Элоизы" была написана в борделе, а вторая - в сумасшедшем доме. Он предсказал, что "Эмиль" будет забыт через месяц.105 Он чувствовал, что Руссо отвернулся от той французской цивилизации, которая, при всех ее грехах и преступлениях, была дорога Вольтеру как вино истории.

Будучи нервами и костями с небольшим количеством плоти, Вольтер был еще более чувствительным, чем Руссо. И как мы должны чувствовать наши боли острее, чем наши удовольствия, так и он принимал похвалу в штыки, но был "доведен до отчаяния" неблагоприятной критикой.106 Он редко был достаточно мудр, чтобы сдерживать свое перо; он отвечал каждому оппоненту, каким бы незначительным он ни был. Хьюм описывал его как человека, "который никогда не прощает [?] и никогда не считает врага ниже своего достоинства".107 С такими упорными противниками, как Десфонтен и Фрерон, он боролся без ограничений и перемирий; он использовал все приемы сатиры, насмешки и язвительности, даже хитроумное искажение истины.108 Его ярость шокировала старых друзей и нажила новых врагов. "Я умею ненавидеть, - говорил он, - потому что умею любить".109 "По моим звездам [я] немного склонен к злобе";110 Поэтому он с успехом подвигнул всех своих соратников на то, чтобы разгромить кандидатуру де Бросса в Академии (1770). Он подвел итог, используя смесь д'Артаньяна и Рабле:

Что касается моего ничтожества, то я до последнего момента веду войну с янсенистами, молинистами, фреронцами, помпиньянами справа и слева, с проповедниками и Жан-Жаком Руссо. Я получаю сто ударов и отдаю двести, и я смеюсь. ...Да будет славен Бог! Я смотрю на весь мир как на фарс, который иногда становится трагедией. Все одинаково в конце дня, и все одинаково в конце дней".111

В своем антисемитизме он обратил на целый народ негодование, вызванное его встречами с несколькими людьми. С точки зрения этих воспоминаний Вольтер интерпретировал историю евреев, скрупулезно отмечая их недостатки и редко давая им повод для сомнений. Он не мог простить евреям того, что они породили христианство. "Когда я вижу, как христиане проклинают евреев, мне кажется, что я вижу, как дети бьют своих отцов".112 В Ветхом Завете он не видел ничего, кроме записей об убийствах, разврате и массовых убийствах. Книга Притчей казалась ему "собранием тривиальных, подлых, бессвязных изречений, без вкуса, без отбора и без замысла", а Песнь Песней - "неумелой рапсодией".113 Однако он хвалил иудеев за их древнее неверие в бессмертие, за воздержание от прозелитизма и за относительную терпимость; саддукеи отрицали существование ангелов, но не подвергались преследованиям за ересь.

Перевешивали ли его достоинства пороки? Да, и даже если не ставить на чашу весов его интеллектуальные и моральные качества. Против его скупости мы должны поставить его щедрость, против его любви к деньгам - его радостное принятие потерь и готовность поделиться своими приобретениями. Послушайте Коллини, который, будучи его секретарем в течение многих лет, должен был знать его недостатки:

Нет ничего более беспочвенного, чем обвинения в скупости, выдвинутые против него. ... Скупости никогда не было места в его доме. Я никогда не знал человека, которого его домочадцы могли бы легче ограбить. Он был скуп только на свое время. ...В отношении денег он придерживался тех же принципов, что и в отношении времени: нужно, говорил он, экономить, чтобы быть либеральным".114

Из его писем можно узнать о многих подарках, которые он раздавал, обычно не называя своего имени, и не только друзьям и знакомым, но даже людям, которых он никогда не видел.115 Он позволял книготорговцам оставлять себе прибыль от его книг. Мы видели, как