Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

вес хор, говорит мне – не надевать же маску. Вместе с Бобринским молодой и редкостно сильный председатель поет высоким баритоном и идет над всем хором. И раз, и два, и три повторяется этот чудный гимн, все садятся и начинаются ответные речи Бобринскому, заканчивающиеся патриотическими сербскими песнями. Тогда я обратился к председателю и говорю, что после «Боже царя храни» хорошо бы пропеть и сербский гимн. Но получил в ответ – «а ну его, уж надоел». Вот тебе и раз! Много было сказано самых прочувствованных речей и по-русски, и по-сербски. Большинство бывших здесь попов говорят по-русски, так как окончили наши семинарии и академии.

Наконец, все было сказано. Тогда председатель, подперев голову рукой, запел «Березоньку» и все стали ему подтягивать. Потом из другого угла послышалась «Лучинушка». А что было необыкновенно красиво, так [это] когда группа македонских священников запела песнь, мотив которой можно сравнить с течением Вардара. Мы с Бобринским были от него в восторге, кажется, продолжайся эта песнь целый день, все бы ее слушал. Затем председатель запел соло «Чайку», и все закончилось «Вниз по матушке по Волге». Было уже полчаса второго. В этом темном зале поднялись стройные черные фигуры и стали исчезать в дверях. Все это случилось как сказка. Мы с Бобринским и Клисичем тоже покинули зал и отправились по домам, чрезвычайно довольные случившимся, придавая громадное значение докладу Бобринского. Этот вечер по пользе русскому делу стоил, пожалуй, нашей поездки по Югославии, так как на съезде присутствовали представители со всего вновь образовавшегося государства, люди, чрезвычайно расположенные к России и Русской Церкви, как выученники ее и единомышленники. А что было особенно важно, так то, что почти все понимали русский язык, и каждое слово Бобринского, как семя, попало на плодотворную почву.

На следующий день разбрелись эти люди по лицу всей Югославии и повезли с собой сведения самые свежие о России, о том, что в ней случилось, и надежду, и уверенность, что это не гибель ее, а лишь болезнь, эпизод в ее истории. Дня через два после этого вернулся Михаил Васильевич. Все препятствия к моему отъезду миновали, нужно было еще устроить денежные дела. Это оказалось тоже не так-то просто. Свои динары я хотел обратить в фунты, как наиболее компактные деньги, но сколько ни бегал по «менячницам» (их на главной улице бесчисленное множество), а больше восьми купить не мог. Пришлось покупать французские франки, но и их в тысячных листах тоже не было, все навязывали 20-франковики, грязные и рваные.

Наконец после долгой беготни и это устроилось, и днем своего отъезда я назначил 11 сентября н/с, четверг. Многие смотрели на меня с некоторым удивлением. Как это так – вдруг человек рискует ехать один, не заручившись никакими удобствами? Но я не смущался. Если и было какое ощущение, то жалость отбиваться от Михаила Васильевича, который всегда вносит какую-то бодрость и оживление во всех окружающих. А там впереди опять Ялта, жизнь которой можно уподобить застойному болоту. За два дня до отъезда наша хозяйкина прислуга говорит, что отправляется покупать рыбу, может быть и мы захотим сделать то же. Я был очень рад, в ресторанах ее почему-то можно было получить за редкость, а покупать самому невозможно, так как это было сопряжено с целым путешествием на далекий Дунай: нужно было садиться на лодку, чтобы добраться до садков. Словом, целое происшествие. Мой друг И. Ф. Юницкий жил там поблизости, почему иногда я лакомился у него чудесными стерлядями, но мы-то еще до такой роскоши не дожили.

Теперь представился случай, и я решил справить и новоселье, и мой отъезд и отплатить нашим друзьям, которые иногда подкармливали нас. Были заказаны цыплята, фрукты, а наши дамы взялись все это приготовить, да еще испечь слоеный пирог, а в Сербии их делают удивительно хорошо. Таким образом, предполагалось устроить целое пиршество. Были названы Смольянинов, М. М. Охотников с женой и с девицей Дурново, Юницкий и Клисич. Пиршество наше удалось на славу. Старая хозяйка сама сидела и терла голландский соус, молодая вытащила отличную посуду, серебро; большая богемская ваза оказалась на столе с большим букетом мелких подсолнухов, что было очень красиво. Словом, сервировка напоминала доброе старое время. По этой причине и наши персиковые деревья были порядочно общипаны. Только мадам Охотникова испортила все дело: пришла она с таким опозданием, что мы ее и ждать перестали, да еще и в таком настроении, что сидела весь вечер черт-чертом. Обычно очень веселая Дурновиха, глядя на нее, не знала, как себя держать, и вся веселость ее пропала.

Присутствие дам мешало Юницкому разойтись насчет анекдотов. Смольянинов же, как и всегда, держал себя солидно и уписывал за обе щеки, хотя постоянно говорил, что вечерняя еда приносит ему большой вред. Ну, всегда все не бывает одинаково хорошо, и надо считать, что пиршество наше прошло удовлетворительно. Конечно, было бы лучше дам не звать, а позвать Бобринского – было бы и интересней, и веселей, но почему-то мы его не позвали, хотя однажды он кормил нас в компании Штрандмана и всего посольства с князем Урусовым и другими весьма великолепным обедом.

Тем временем о девице Дурново пошли удивительные слухи. Когда мы еще ехали по Дунаю, я как-то подсел к их столу, шла пустая болтовня. Сидел здесь же и генерал-отец. Доболтались до того, что он стал сватать меня своей дочери, после чего я стал звать ее «невестой», а она меня «женихом». Приехав в Белград, мы почти и не видались, но между Охотниковыми и Дурново были какие-то постоянные сношения. Через М. М. Охотникова мы о них иногда слыхали. В один прекрасный день захожу я к Охотникову, а он начинает рассказывать мне, что родители Дурново уехали в Сараево, намереваясь устроиться там, а так как жить ей негде, то подкинули ее к ним. В то же время сопровождавшие Охотникова молодые люди, кроме барона[93], страстно влюбленного в госпожу Охотникову, разместились у них на квартире, заняв все углы и даже чердак. Между ними был некий Экерсдорф. Он был контужен, почему, по словам Охотникова, изо всей его компании этот господин был самый несчастный и бесталанный, по этой причине он употреблял его для своих финансовых операций, посылая за покупкой русских денег, то в Землин, то еще куда-то дальше, на это он годился.

В тот день, когда я зашел к Михаилу Михайловичу, он, по обыкновению, был в посольстве и, к немалому своему удивлению, узнает от Пилехина, что девица Дурново подала заявление о размене ей 5000 руб. на приданое, так как она выходит замуж за Экерсдорфа. Оба они жили у Охотникова, виделись,