Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

конечно, ежедневно, но ему даже и в голову не приходило, что под крышей его дома готовится столь важное происшествие, да еще в отсутствии родителей. Охотников спрашивал моего совета, как поступить, – они же ему ни слова об этом не говорят. Я подумал, и мне пришло в голову, что это просто дурновский фо́ртель, чтобы разменять лишних 5000, и посоветовал Михаилу Михайловичу не обращать внимания на это происшествие. Оба они были ему люди совсем чужие, не из-за чего было ломать голову. Когда эта девица явилась к нам, то я на правах отставленного «жениха» заявил свой протест, на что девица ответила, что Экерсдорф на неопределенное время уехал чуть ли не в армию Юденича и что права мои могут быть восстановлены, но я трагически заявил, что она еще не успела износить башмаков своих, как изменила мне, а потому я от нее публично отказываюсь.

Все это была шутка, но она подтвердила, что фортель был выкинут только для размена денег, так как жених уж сбежал на неопределенное время. Таковы теперь нравы. А папенька ее, попав в Сараево, отправился с визитом к Голове Пе́трович и, увидав у него знаменитого французского бульдога, любимца Елены Андреевны, принялся так хвалить и восторгаться им, что Пе́тровичу, по восточному обычаю, ничего не оставалось делать, как предложить этого пса в подарок предприимчивому генералу, а пес был действительно драгоценный. Генерал наш, ничуть не смутившись, спросил только, когда за ним прислать. «Когда хотите», – был ответ. «Так я пришлю завтра, часов в восемь утра». Бедная Елена Андреевна не знала, что делать, собаку она страшно любила. Но точное назначение времени генералом ее спасло: «Ах, – сказала она, – ведь я забыла сообщить Вам, что я в шесть часов уезжаю в Дубровник, а собака меня всегда сопровождает». Так генерал и остался без собаки.

Наступил мой последний день в Белграде. Побывал я у Штрандмана, попрощался с Пилехиным, был у Бобринского, обедал вместе с Родичевым и его женой, заходил к Охотниковым, вечером пил чай у Смольянинова, к которому пришел князь Путятин. Ото всех наполучал целую охапку писем в Россию. Днем было у нас заседание русской секции, на которой я сложил свои казначейские обязанности и еще раз отправился в посольство, куда сдал эти мои записки с просьбой устроит мне дипломатический пакет и на всякий случай запрятать в него мою «мазню», дабы чужой глаз не мог проникнуть в нее, а кроме того, такой пакет в дороге мог хорошо пригодиться. Там же мне дали еще пару писем к представителю нашему в Софии. Так как мир с Болгарией еще не подписан, то вместо посла там был драгоман Кулев, подчиненный голландскому послу. Таким образом, все было устроено, от Смольянинова осталось только идти домой укладываться, что было скоро кончено, так как багаж у меня почти ничего не увеличился. Он был рассчитан только на поездку из Ялты в Одессу на десять дней, а пришлось прожить с ним целых полгода, нового же я себе ничего не покупал и старался обойтись тем, что было у меня с собой. Поужинав дома с Клисичем, улегся спать часов в 12, чтобы встать в пять и пуститься в дальнюю дорогу.

Ниш

Своевременно поднявшись, я, Михаил Васильевич и Клисич отправились на вокзал. По дороге я забежал в сад дома, где жил Сенатор, постучал в его окно. Он с перепуганным лицом выглянул, и мы попрощались с ним еще раз. Вокзал был близко, и мы добрались туда скоро. Пришел провожать меня Кишинский со своим студентом, почему-то очень меня полюбившим. Накануне зашел Марко Цемович, с которым мы попрощались дома.

Взяв билет до Ниша (поезд шел только до этого места), я забрался в вагон 3-го класса, но увидал на вокзале трех молодых человек с их сестрой, живших в русском дому, пользовавшихся очень хорошей репутацией и любовью Ивковича. Я окликнул их и узнал, что и они возвращаются в Севастополь через Софию и Константинополь. Это было мне очень приятно: все-таки под рукой знакомые и хорошие люди. Узнав, что я занял место в этом вагоне, они сообщили, что устроились в другом вагоне в маленьком мягком купе и что там есть другое, большое, куда и советуют перебраться. Схватив мой багаж и найдя кондуктора, эти милые ребята заявили ему, что я русский генерал и чтобы купе сейчас было открыто и предоставлено мне. Придя туда, я увидал купе уже занятым моими вещами, а на двери надпись «русский генерал». Дав кондуктору 10 динаров, я был благодарен мальчуганам, что они так энергично и скоро распорядились мной. Подошли мои провожатые, перецеловавшись со всеми, я вошел в вагон, и поезд тронулся.

Прощайте, мои друзья, прощай, Белград, прощайте, милые сербы! Все пережитое среди вас переходит в область воспоминаний. Никогда мне и в голову не приходило попасть к вам, а попав, уж никогда не забуду, как жилось у вас покойно, как много увидал я у вас прекрасного и интересного. Пошел поезд, сижу я один в большом восьмиместном купе, запертый заботливым кондуктором, чтобы кто не вздумал обеспокоить русского генерала. Оно хоть и приятно ехать на просторе, но скоро стало скучно, и я стал просить кондуктора выпустить меня из моей клетки. Пошел к юнцам, купе которых было рядом. Фамилия двух братьев и сестры была Лютенские, а третьего юноши – Пустынников. Старшему из них было 19 лет, а младшему 15, хотя этого ему было дать нельзя, благодаря большому росту. Эти четыре юных существа забились в свое четырехместное купе, совершенно заваленное багажом и чувствовали себя совершенно счастливыми, все время требуя то сыр, то арбузы, то хлеб, словом, все то, что можно было достать на проезжаемых станциях.

Здесь я узнал от них, что, боясь быть мобилизованными большевиками, они бежали из Севастополя, оставив там своих матерей. Отец Лютенских, моряк, был в декабре убит. Молодежь же эта поступила рабочими на греческий пароход, с которым и добралась до Афин, где сестра получила место гувернантки у сербского посла, с семьей которого скоро уехала в Дубровник, мужчины же оставались служить на пароходе. Заработав, вероятно, некоторое количество денег и узнав, что в Сербии жить хорошо, они переехали в Белград, там устроились в русском дому, пользуясь расположением Ивковича за то, что помогали ему в устройстве дома, проводя электричество и вообще входя в интересы вновь создаваемого учреждения, и помогали ему где и чем могли. Тем временем приехала к ним и сестра, которая, как видно, несмотря на их юные годы, вошла в интимные отношения с Пустынниковым. Проживя в Белграде до определенных известий, они собрались в обратный путь через Софию, тут-то я с ними и столкнулся.

Путь наш