В гостях у турок. Под южными небесами - Николай Александрович Лейкин

ужинал. Держал в одной руке кусок белого хлеба, а в другой кусок сыру и откусывал попеременно по кусочку того и другого. Супруги уселись во втором ряду кресел. Нюренберг сел сзади их в третьем ряду и дышал на Глафиру Семеновну смесью винного перегара, чесноку и луку, так что та невольно морщилась и сказала:

– Здесь город-то не трезвее наших городов. Не так я себе воображала Константинополь.

– О, мадам, турки пьют еще больше, чем европейского народ, но они пьют так, чтобы никто не видал, – отвечал Нюренберг. – И турецкого дамы пьют. Турецкого дамы пьют даже одеколон.

– Послушайте, Нюренберг, что же публики-то нет? Неужели так и будет? – спросил проводника Николай Иванович. – Да и музыкантов еще нет.

– Здесь всегда очень поздно собираются, эфендим. Еще придет публика. Но не думайте, чтоб публики здесь столько было, как в европейского театр. Нет-нет. Здесь если пять стульев пустых и шестого занято, то актеры уж очень рады и весело играют. А музыканты – я знаю, где музыканты. Они в ресторане «Космополитен» за обедом играют, и как там обед кончится, сейчас сюда придут.

В первом ряду прибавились еще две фески, очень галантные, молодые, в черных военных сюртуках со светлыми пуговицами, при саблях, в белых перчатках и с черными четками на правой руке.

– Зачем эти офицеры с четками-то сюда пришли? – спросил Николай Иванович Нюренберга.

– Мода… Турецкого мода… Самого большого франты все с четками. Он сидит и от своего скуки считает их пальцами.

Заполнилась и еще одна ложа. В ней показались две шляпы котелком и средних лет нарядная дама с необычайно горбатым носом. Барабанщик, поужинав, стал раскладывать ноты на пюпитры, стоявшие в оркестре. Пришла скрипка в феске, поместилась в оркестре на стуле, начала канифолить смычок, положила его и стала чистить для себя апельсин.

– Когда же представление-то начнется? – спросила Глафира Семеновна проводника. – Ведь это ужасно скучно так сидеть. Десятый час, а и оркестр еще не играл.

– Здесь, мадам, всегда поздно… Пообедают, выпьют, а после хорошего обеда сюда… – отвечал Нюренберг. – Теперь скоро. Вон музыканты идут.

В оркестр влезали музыканты в фесках, вынимали из чехлов инструменты и усаживались на места.

– И это лучший театр в Константинополе?

– Самого лучшего театр. У нас есть много маленького театры в Галате, но то кафешантан с акробатами, с разного накрашенного кокотки.

– А буфет здесь есть? – в свою очередь задал вопрос Николай Иванович и зевнул самым апатичным образом.

– А как же не быть буфету, эфендим? И хорошего буфет. Лимонад, пиво, мастика, сантуринского, коньяк…

– Нет-нет-нет! Бога ради, сиди тут! – схватила Глафира Семеновна мужа за рукав и прибавила: – И во сне мне не снилось, что в турецком городе может быть коньяк.

Оркестр начал строиться. Занавес на сцене осветился светлее. Задние ряды кресел наполнились несколькими десятками фесок, бараньих шапок армян. Кто-то раздавливал щипцами грецкие орехи.

– А турчанки, турецкие дамы сюда не ходят? – поинтересовалась Глафира Семеновна.

– Пхе… Как возможно! Турецкого дамы никуда не ходят, – отвечал Нюренберг. – Они ходят только в баню, в магазины и на турецкого кладбище, чтобы поклониться своего мертвого папеньке, маменьке или дедушке. Вот все, что дозволяется для турецкого дама.

Оркестр заиграл увертюру из «Маскотты». Барабан и труба свирепствовали. Неистово гнусил кларнет.

Николай Иванович стал обозревать ложи и увидал, что в ложу первого яруса, около сцены, входил тот самый элегантный турок, который обедал с ними в гостинице за табльдотом. Его дама сердца была с ним же. Он усадил ее к барьеру, раскрыл перед ней бомбоньерку с конфектами и сел сзади ее, положа правую руку на спинку свободного стула, и стал перебирать имевшиеся в руке четки.

Занавес начал подниматься.

LXVI

На сцене, при самой примитивной декорации, изображавшей лес с приставленной к ней сбоку хижиной, пел хор французских крестьян, из коих один крестьянин был в турецкой феске. Хор состоял из шести мужчин, пяти женщин и одной девочки лет двенадцати. Хором дирижировал кто-то из-за кулис, но так откровенно, что из хижины высовывался махающий смычок и рука. Хор два раза сбился и поэтому, должно быть, повторил свой нумер два раза. Оркестр хору не аккомпанировал, а подыгрывал, причем особенно свирепствовали трубы. Выбежал к рампе Пиппо – красавец-мужчина, набеленный и нарумяненный донельзя, и стал петь соло, молодецки покручивая роскошный черный ус и ухарски ударяя себя по дну серой шляпы, что совсем уже не соответствовало с ролью глуповатого малого. Одет он был в белую рубашку, запрятанную в панталоны, и опоясан широким черногорским поясом. Голос у него был хороший, свежий, но необычайно зычный. По окончании нумера ему зааплодировали. Он снял шляпу, по-турецки приложил руку ко лбу и поклонился публике. Турку, сидевшему с своей дамой сердца в крайней ложе, он отдал отдельный поклон, отдельным поклоном отблагодарил и седого турка, помещавшегося в первом ряду кресел.

– Это итальянец, – шепнул сзади Нюренберг супругам про актера. – Я его знаю. У него в Галате лавочка, и он делает фетрового шляпы. А эта маленького девочка – его дочь.

– Ах, так это любители, актеры-любители! – заметила Глафира Семеновна. – А я думала, что настоящие актеры.

– Настоящего, настоящего актеры, а только у них есть своего другого дело. Вон и тот, что старика играет… Тот приказчик из армянского меняльного лавки.

– Все равно, значит, непрофессиональные актеры, – сказал Николай Иванович и спросил: – А женщины в хоре, должно быть, портнихи, что ли?

– Этого женщин я не знаю. Но тут есть хорошего актер, и такой голос, что самый первый сорт, но сегодня он не играет, потому что шабаш начался.

– Еврей?

– Да, кантор из еврейского синагога.

На сцене происходили разговоры на турецком языке. Действие шло вяло. Глафира Семеновна начала зевать. Оркестр молчал. Капельмейстер за неимением дела опять чистил себе апельсин. Но вот за сценой кто-то ударил три раза в доску. Он встрепенулся, схватил смычок, и музыканты грянули. На сцену выбежала Беттина-Маскотта, задела за хижину и уронила ее, причем публика увидала в глубине сцены двух солдат в фесках, которые тотчас же бросились к упавшей декорации и начали ее ставить.

Маскотта пела. Это была рослая, неуклюжая женщина с длинным, напоминающим лошадиную голову лицом, очень почтенных уже лет, сильно декольтированная и так намазанная, что казалось, с нее сыплется краска. Одета она была в самую короткую пеструю юбку и голубые шелковые чулки со стрелками, чего по роли уж не требовалось. Юбку она укоротила, очевидно, для того, чтобы похвастать действительно замечательными по своей округлости икрами. Голоса у нее не было никакого. Она два раза сорвалась,