В гостях у турок. Под южными небесами - Николай Александрович Лейкин

– Смотрите, пожалуйста, косвенный выговор делают, как смели спросить в непоказанное у них время чай, и прислали письменный приказ, как нам жить следует! Ах, скоты! Нет, вон из этой гостиницы. Ну их в черту! Не желаю я жить по нотам.

Через полчаса супруги пили чай. Николай Иванович с жадностью пил горячую влагу вприкуску и говорил жене:

– И право, так лучше… Какой прелестный чай… Один восторг, что за чай!.. Ведь я у себя в складах и в кладовых в Петербурге всегда такой чай пью, чай, заваренный прямо в большом чайнике. Артельщик пойдет в трактир и заварит. Ты и завтра утром, душечка, приготовь такой же… – сказал он жене.

– Хорошо, хорошо. Но каково стоять в гостинице первого ранга и самим себе приготовлять чай на парикмахерской машинке!

Через четверть часа Глафира Семеновна укладывалась в постель, а Николай Иванович, продолжая еще сидеть около стакана, принялся писать письмо в Петербург к своему родственнику, заведующему его делами. В комнате было тихо, но с улицы раздавался заунывный и несмолкаемый лай собак. Некоторые собаки, не довольствуясь лаем, протяжно завывали. Изредка слышался и жалобный визг собаки, очевидно попавшей в свалку и искусанной противниками.

Николай Иванович писал:

«Добрейший Федор Васильевич, здравствуй! Пишу тебе из знаменитого турецкого города Константинополя, куда мы приехали сегодня утром и остановились в лучшей английской гостинице. Ах, что это за дивный город! Что это за прелестные виды! Сегодня мы этими видами любовались с высоты знаменитый башни Галаты. На башню триста ступеней. Она выше Ивановской колокольни в Москве, и оттуда город виден как на ладони. Глафира Семеновна еле влезла, но на половине лестницы с ней сделалось даже дурно – вот как это высоко! А наверху башни пронзительный ветер и летают какие-то страшные дикие птицы, которые на нас тотчас же набросились, и нам пришлось отбиваться от них палками. Одну я убил. Она так велика, что каждое крыло у ней по сажени. Говорят, они питаются трупами здешних разбойников, которых турки за наказание кидают в море. А башня эта стоит на берегу моря. А морей здесь несколько: виднеется Черное море, и вода в нем кажется черной, виднеется Мраморное, и вода как бы мраморная, потом пролив Босфор – и вода голубая, а затем Золотой Рог, и струи его при солнце блещут как бы золотом.

Сегодня же видел я и султана во всей его красе и величии, когда он во время турецкого праздника селамлика показывался народу и въезжал в мечеть. Ах, какой это был великолепный парад! Смотрели мы на него из султанского дворца и удостоились даже турецкого гостеприимства. Нас приняли от имени султана двое настоящих турецких пашей и угощали чаем, кофеем, фруктами и шербетом. Да и вино здесь пьют, а только по секрету, и с одним пашой я выпил по рюмке мастики, турецкой водки. На вкус не особенно приятная, но крепче нашей. Принимали нас во дворце с большим почетом, и султан, узнав, что мы русские, когда проезжал, отдельно от всех нам поклонился и даже махнул рукой. Видели и султанских жен, когда они проезжали в карете, видели евнухов, видели весь генералитет. С пашой одним я подружился, и он звал меня в гости и обещал показать свой гарем. Побываю у него и напишу.

А затем все. Очень устал. Хочу ложиться спать.

Будь здоров, поклонись жене. Глафира Семеновна тебе и ей также кланяется. Сегодня она целый день опасалась, чтобы ее здесь не накормили лошадиным мясом, а теперь спит.

Желаю тебе всего хорошего. Твой Николай Иванов».

LXVIII

Наутро супруги еще спали, а уж проводник их стучал в дверь и кричал из коридора:

– Эфендим! Десять часов! Вы хотели мечети ехать смотреть! Экипаж ждет у подъезда. Самого лучшего экипаж достал. Вставайте.

– Сейчас, сейчас! Да неужто десять часов? – откликнулся Николай Иванович и принялся будить жену. – Афанасий Иванович! Вы подождите нас внизу и приходите так через час. Мы должны умыться, одеться и чаю напиться.

Глафира Семеновна поднялась не вдруг.

– Целую ночь проклятые собаки не дали спать. Воют, лают, грызутся, – жаловалась она. – Уж светать начало, так я настоящим манером заснула. И удивительное дело: днем голоса не подают, а ночью целый собачий концерт устроили.

Началось умыванье. Закипел опять на парикмахерской спиртовой лампочке металлический чайник. Супруги окончательно решили не требовать больше чаю из буфета гостиницы. Глафира Семеновна начала вынимать платье из сундука.

– Здесь совсем весна. Солнце так и палит. Надо по-весеннему одеться. Надену и кружевную шляпку с цветами, которую купила в Вене, – говорила она.

– А я останусь в своей барашковой скуфейке. Правду Нюренберг говорит, что она придает мне больше солидности при здешних фесках и французских шляпах котелком.

К одиннадцати часам супруги были уже одеты, выходили из своей комнаты и в коридоре столкнулись с Нюренбергом.

– А что ж вы мне счет-то, почтеннейший? – спросил его Николай Иванович.

– Поздно теперь, эфендим. Пора ехать мечети осматривать. Счет расходов я вам уже сегодня вечером представлю сразу за два дня, – отвечал Нюренберг. – А уж теперь позвольте мне на расходы два золотого монета. Теперь мы поедем в такого место, где везде бакшиш. Бакшиш направо, бакшиш налево.

– Берите… Только я боюсь, как бы нам не сбиться…

– О, все записано! Каждого вашего пиастр записан. Адольф Нюренберг честного человек и представит вам самого подробного счет.

Лишь только супруги спустились вниз на подъемной машине, как к ним подскочил прилизанный обер-кельнер с таблетками и с карандашом.

– Et déjeuner, monsieur?..[146] – обратился он к Николаю Ивановичу.

– Какой тут дежене, если мы едем мечети осматривать! – воскликнул тот по-русски. – Когда мы есть хотим, вы нам есть не даете, а когда нам некогда, с дежене лезете.

– А обед, монсье? В восемь часов у нас обед. Прикажете вас записать на сегодня? – догнал Николая Ивановича обер-кельнер уже у дверей.

– Нет-нет! И обеда вашего не надо! – замахал руками тот. – Керосиновым светом только, фраками да хорошей посудой кормите, а супу по полтарелки подаете, да рыбку величиною с колюшку. Я у вас и жить-то не хочу в гостинице, не только столоваться! Надоели вы мне хуже горькой редьки своими лощеными харями во фраках!

Обер-кельнер отскочил в недоумении. Супруги вышли на подъезд и стали садиться в экипаж, но к ним ринулся швейцар с развернутыми веером какими-то билетами и