Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск им. Велимира Хлебникова. Выпуск второй - Альманах Российский колокол

Все как есть рассказал в этой поэме. Он написал ее еще в Америке. Только не хотел отдавать миру, отрывать от себя. Потому что это было его последнее Слово, последняя песня, последняя зацепка. Первый вариант был длинен. С описанием городов Америки. И необычайно реалистичен в изображении Черного Человека. Настолько, что по расширенным от ужаса глазам слушателей он понимал: они видят то же, что видел он… Еще в первом варианте было много от Гоголя с его «Вием». Но потом решил поэму сократить. Незачем людей пугать. У него другая цель. Ему надо избавиться от этого Чорного!!! Всем рассказать о его обвинениях. Пусть люди сами решат, кто победил: деревенский мальчик, желтоволосый, с голубыми, как небо, глазами, или сонм тяжких грехов, спеленавших его душу. Пусть каждый в себя заглянет: вдруг увидит Черного Человека?! Или так взимается плата за гений? Скорее всего… Прав был Клюев. Вот тебе и приторно-сладкий, паточный Миколай. Поле битвы – душа его… «На шее ночи» голове «маячить больше невмочь». Такая страшная, стылая картина: деревья ровные, как по нитке, выстроились в зимнем ночном саду. Чей это слышится копытливый стук? Не за ним ли это, не за ним ли?! Все усыпано белым. Жутко и одиноко.

Пытался вспомнить облик Черного Человека, что чудился ему в зеркале… Чтобы себе помочь, надел крылатку и цилиндр, взял трость, стал всматриваться в зазеркалье, стараясь ухватить те мерзкие улыбки и тошный взгляд, которые помнил. Вдруг дверь распахнулась, вбежал радостный Вася Наседкин. И замер, увидев нечеловеческое выражение на лице Сергея. Даже отпрянул. Сергей сразу понял, что подумал друг… Сказал: «Это просто игра, понимаешь? Игра!» Наседкин с усилием кивнул. «Мне Катя сказала «да». Сергей рассмеялся: «Вот это хорошая новость! Рад за вас!»

Однажды не спал всю ночь. Подушка была жесткой, мутные старые зеркала пугали бездонной глубью. Кто знает, кто в них отражался? Хотя квартиру эту в Померанцевом Ольга Дитерихс купила недавно, в шестнадцатом году. Растратила большие деньги от продажи имения. Ох уж эти дворяне… А он разве другой? С Исидой научился швыряться деньгами. Не умеет их держать и копить. Кто ни попросит – каждому готов помочь. Сейчас в зеркале отражается портрет великого старца. В зеркале он иной, не такой, как написан Репиным. Чудится, что ухмыляется в усы. А глаза осуждающие. Он все знает наперед.

Сами собой стали приходить строчки. Такого с ним раньше не было. Ничего не было в этих стихах, кроме его остывшей души. Без надежды, без света.

«Проходил я мимо, сердцу все равно —

Просто захотелось заглянуть в окно».

Потому что все прошло. Он сам – просто прохожий, «сочинитель бедный».

Лежал с закрытыми глазами, строчки вертелись и вертелись в голове. Уже готовые стихи, только короткие. Подобные частому дыханию умирающего… Обрывки мыслей и чувств.

«Снежная равнина, белая луна,

Саваном покрыта наша сторона.

И березы в белом плачут по лесам.

Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?»

Когда читал их, Соня замерла. Жуткие слова горели перед глазами. Поэт прощался ими с самим собой.

«Ставил я на пиковую даму,

А сыграл бубнового туза».

Что за пиковая дама, кто она? Исида! Потому что

«Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел».

Фатальная женщина, у которой рок последовательно отнимал все, что любило ее сердце…

Бубновый туз – это и расстрельная мета на спине, и страшная карта дьявола из стихов какого-то немца…

Отдаленно Соня припоминала что-то из прочитанного когда-то давно… Все-таки вспомнила. Это была сказка Гебеля в переводе Жуковского о продавшем душу дьяволу несчастном картежнике.

Сергей продолжал работать над собранием сочинений.

* * *

Он не хотел идти к нему – прощаться. Виделись недавно в клинике. Но знакомый силуэт с длинными вытянутыми ногами сидел на скамейке Тверского бульвара, напротив Камерного театра. Снег уже сильно запорошил его плечи и шапку, сверкал мелкими растаявшими капельками. Все фонари отражались в них. Сел рядом. Толик не удивился, просто улыбнулся. «Мартышона поджидаешь?» Кивнул. Прозвище было меткое: внешность Анны Никритиной была своеобразной, а мелкие блестящие глаза, четкий рисунок изогнутых, приподнятых ноздрей и линия губ и впрямь напоминали обезьянью гримаску. Сергею вдруг подумалось, что вот друг, когда-то любимый, сидит рядом, а между ними уже пропасть… Ее не перепрыгнуть отчаянным рывком, не переползти годами. Сейчас он бесконечно стар… Всего пять лет назад рядом с этим красивым московским денди он был юн, полон вселенских планов и надежд на покорение мира. Ах, как они завоевывали дуру-публику! Все средства хороши. «Ты счастлив?» – вдруг вырвалось. Толик кивнул. «А теща твоя так и не дала мне посвятить твоего Кирилку в поэты – с шампанским и стихами. Толик криво улыбнулся. «Сережа, о тебе говорят очень плохо. Зря ты в Россию вернулся». «Не зря, Толя». «А твоя Исида не выдержала, сбежала. Ведь это она вела тебя в танце… Ты был ее игрушкой, тряпкой в ее руках…». «Толя, я умираю». «Не глупи, Вятка. Ты всегда был мнительным до жути». «Я сейчас прощаюсь». «Со мной?» «Нет, с Сашей», – кивнул на памятник Пушкину. «Кто знает, свидимся ли… Родной он мне». Друг прыснул. «Он бронзовый вообще-то». «Знаешь, Толёнок, я ж тебя – как свечу рукой от ветра… Ну, и ты, милый, прощай…» Поцеловал. Мягкие, холодные губы. «Вяточка, ты – меня как свечу, говоришь… а я…» Смолчал. Что-то вертелось у него на языке, но он его прикусил. Пушкин задумчиво, грустно их слушал. Сергей заглянул другу в глаза. Близко. В самую карюю глубь заглянул. «Толя… Меня не будет. Неважно как. Я знаю. Не пиши обо мне плохо…»

Постельное белье, серое, было чуть влажным и пахло легкой утюжной гарью. Прилег, не раздеваясь. В странном этом вагоне не было слышно хлопанья дверей, тишина была ватной. Даже непонятно: есть тут кто живой? Или он движется в этом вагоне отдельно от всего поезда? Просто несется по воздуху. В мгновение его охватила паника: в самом деле, что такое? Выглянул в коридор: никого. Ресторан не работает ночью. Сердце билось где-то в горле. Зажег толстую свечу в высоком стеклянном подсвечнике. Руки сильно дрожали. Обжег пальцы. Закурил. В зыбком, колеблющемся свете различил в окне какие-то неясные очертания. Дым от сигареты делал все еще менее реальным, а оттого –