Перекрестки судеб - Михаил Дёмин

Мир болот, вообще говоря, – это мир притворства, мир жестокого лукавства.

Самые красивые места там – изумрудные лужайки, пышные ковры цветов – одновременно и самые гибельные. Под каждым такого рода ковром таится западня. И сходную роль зимою играют чистые, ровные, непорочно-белые поляны.

В таинственном этом мире все не так, как в мире обычном, простом; деревья, к примеру, растут там вверх корнями.

Вода-то ведь в болотах зачастую бывает «мертвая»! А корням необходим кислород. И потому древесные корни устремлены не в глубину – а по горизонтали и ввысь. Они загибаются, корчатся, тянутся к свету.

А кстати, – солнечный свет! Над трясинами и топями он совсем не таков, как в иных местах. Солнце светит сквозь пелену испарений и оттого кажется расплывчатым, неярким, словно бы гаснущим… Сверкать и лучиться, как обычно, солнце не может; болота даже его принуждают к притворству.

И луна тоже меняет там свою окраску. Пепельный и мрачный цвет ее уже не умиляет, не радует. Наоборот, вгоняет в тоску.

Особенно тоскливым становится лунное сияние на исходе ночи. Когда над болотами заваривается, закипает туман. В мутных клубах его возникают странные видения, маячат какие-то бледные призраки… И конечно, недаром лесные жители – славяне – всегда верили в то, что болота населены «нечистой силой». Всевозможными лешими, оборотнями, кикиморами.

И все азиатские племена также были издавна в этом убеждены. По их представлениям, силы зла сосредоточены в горных ущельях, в лесах и болотах. Днем они, как правило, прячутся, спят. И оживают ночью. И особенно активными становятся – перед зарею… Такая вот предрассветная пора у монголов именуется «Часом Быка». В роковой этот час над миром безраздельно властвуют демоны смерти.

И якуты – родственники монголов – когда-то пришедшие на Север из Центральной Азии, – до сих пор сохранили некоторые верования далекой своей прародины.

Эти верования были, в общем-то, знакомы Николаю Заячьей Губе. Он же ведь все-таки родился и вырос в Сибири! И пошатался по ней изрядно. И за жизнь свою – за свои тридцать лет – он немало наслушался всяческих жутких таежных сказок… Но все же всерьез ничего этого он не принимал. Религиозно-мистические проблемы его никогда не трогали, не волновали.

Он привык всегда, во всем полагаться только на свою смекалку, на свою хитрость и злость. И твердо верил, что в жизни выигрывает лишь тот, кто способен сильнее ударить и быстрее спустить курок. А это он, кстати, умел! (За поясом его, под фуфайкой, постоянно хранился, грелся крупнокалиберный револьвер.) И, веря в себя, в свое оружие, Николай привык не бояться ни черта, ни дьявола.

Так он привык. Однако теперь, бредя в полутьме, в клубах тумана, он почему-то чувствовал себя неуверенно, неуютно.

Туман струился вокруг него, свивался в кольца. И постепенно рос, вспухал, доходил уже до груди. Николаю вдруг вспомнилось древнее поверье, будто струи эти – живые. Будто бы туман мохнатыми своими щупальцами может оплести, опутать человека – и внезапно увлечь его в бездну, в гиблую топь.

Пройдя километра три, Заячья Губа снова остановился. И еще раз крикнул – позвал Сергея. И не дождался ответа.

Впереди, над зубчатой кромкой леса, возвышался зловещий Холм Пляшущего. Черные его очертания явственно проступали на фоне светлеющего неба. Он был уже рядом, и где-то здесь – Николай знал это – тропа раздваивалась.

Один путь вел теперь к вершине холма, а другой – сворачивал к северу, широко огибая возвышенность, и выводил, петляя, к стойбищу якутов.

– Вот туда-то, к якутам, Серега и должен был бы побежать, – усмехнулся Николай, – прежде всего туда! Но он же, гад, хитрый. И наверняка сообразил, что искать мы его будем именно там, в стойбище. А после всего, что случилось, ему, конечно же, не особенно приятно встречаться со мной и с Иваном… Значит, что же? Значит, идти надо – к холму.

Николай закурил. Несколько раз затянулся жадно. И пошагал, отыскивая ощупью то место, где начинается развилок…

И как только он поднялся по пологому склону холма, то сразу же почувствовал облегчение. Туман остался внизу. Наконец-то удалось вырваться из густых, косматых его щупалец! И дорога теперь видна была ясно, отчетливо.

Склон холма был густо покрыт кустарником и усыпан камнями. Среди них попадались весьма крупные валуны.

Идти тут надо было осторожно, с опаской. И вот, обогнув один из валунов, Николай увидел невдалеке тусклый, мигающий огонек.

Спустя минуту перед ним открылась небольшая полянка, окаймленная зарослями ивняка. Посредине ее горел костер. Вернее – догорал… Пламя совсем уже почти угасло. Ярко светились только угли. И возле этих углей, на куче хвороста, сидел неподвижно Сергей.

Он сидел, ссутулясь, обхватив колени руками и низко опустив голову. Казалось, он спит. Или крепко о чем-то задумался.

– Эй, старик! – окликнул его Николай. – Вот ты где, оказывается. Хорошо устроился! А я тебя ищу, ищу, с ног сбился…

Но Сергей продолжал сидеть все так же неподвижно, оцепенело. Он никак не среагировал на слова Николая. И поза его была исполнена глубокого покоя.

«Дрыхнет, бродяга», – решил Николай. И, подойдя вплотную, тронул его за плечо.

Тронул легонько, кончиками пальцев… Внезапно Сергей шатнулся и молча, медленно начал валиться на бок. Причем падал он в той же самой позе, в которой сидел до сих пор.

И, упав, он так и остался лежать – скорчившись, обхватив колени руками.

И тогда Николай с содроганием понял, что товарищ его мертв.

Склонившись над трупом, Заячья Губа тщательно осмотрел его и не нашел ни единой раны – ни огнестрельной, ни ножевой.

«Что за чертовщина? – удивился он. – Ведь не мог же Серега тут, у костра, замерзнуть! Или до него и впрямь добрались злые духи? Но нет, это вздор, чепуха…»

Он подбросил в костер охапку хвороста. И при свете вспыхнувшего пламени разглядел наконец тоненькую темную полоску, пересекающую горло Сергея. Теперь все стало ясно. Парня кто-то задушил – накинул ему на шею веревку или ремешок. Очевидно, убийца подкрался сзади, незаметно и сделал дело ловко и быстро – ибо нигде на поляне не было видно никаких следов борьбы… Да, конечно, здесь поработал специалист!

При этой мысли Николай встревожился. Поспешно достал револьвер. Щелкнул курком, огляделся. Но ничего подозрительного не обнаружил.

А огонь между тем разгорался все сильней. И вдруг Николай заметил жестяную помятую кружку, валявшуюся неподалеку от костра – в грязном, талом снегу.

Он подобрал кружку, повертел ее в пальцах, понюхал. И ощутил слабый, едва уловимый запашок