Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

Мы провели там с Юрием Петровичем вечер. Играли. Вернее, проиграли наши трехдневные суточные. После посещения казино я гордо заявлял: “Оставил деньги в Монте-Карло” или “Проигрался в Монте-Карло…” Помню, мне с моими “суточными” Германн стал как-то ближе…»

Юрий Петрович рассказывал, что в казино он взял с собой не все деньги, остальные отложил в гостинице – знал, что все проиграет. «Давид, – вспоминал Любимов, – долго ходил, высматривал… Я-то просто чего-то потыркал – попроще. А Давид все старался понять».

Когда Любимов проиграл все деньги, он, чтобы отыграться, стал просить у Давида. «А Давид, – рассказывал, – мне не дал. Я говорю: “До гостиницы, там я отдам. Ну, я отдам, ты что, с ума сошел… Ты что, не слышишь, что ли?..” А он так смотрит в сторону – и все».

В сторону Давид, чтобы не встречаться с молящими глазами сподвижника по «Пиковой даме», смотрел только потому, что к тому времени он и сам все проиграл. И, походив по залам и посмотрев, понял: если сбегать в гостиницу за оставшимися деньгами, вернуться и снова играть, то из Монте-Карло в Париж можно вернуться из «творческой командировки» в одних трусах…

С момента приглашения Любимова и Рождественского (декабрь 1976 года) до публикации (март 1978 года) письма Жюрайтиса прошло 15 месяцев, вместивших в себя начало работы над оперой, немотивированную задержку с подписанием договора между «Гранд-Опера» и Министерством культуры СССР, внезапную отмену поездки Любимова и Боровского в Париж… Либерман, имевший на руках письменное согласие заместителя министра культуры СССР Попова на проект постановки, не мог понять, почему «советское Министерство культуры уже три месяца держит нас в подвешенном состоянии, несмотря на наши расходы, достигшие уж около четырех миллионов франков».

Либерман, понятное дело, не знал, что еще 9 января, 7 и 14 февраля Министерство культуры, заметно активизировав тайную работу, направленную на срыв постановки в «Гранд-Опера», отправляло в советское посольство в Париже шифротелеграммы, в которых говорилось о возникших к замыслу постановщиков оперы серьезных замечаниях, осуждалась режиссерская концепция Любимова, которая, дескать, ведет к искажениям произведения Чайковского, национального достояния.

Можно, разумеется, предположить, что Жюрайтис с удовольствием подписал представленный ему в ЦК КПСС текст, поскольку в нем среди «преступников» проходил Рождественский, получивший Ленинскую премию за исполнение балета «Спартак», которым Жюрайтис также дирижировал. Но это – слишком простое объяснение.

Не стоит забывать о том, что через десять дней после публикации письма Жюрайтиса, прежде исполнявшего музыку Шнитке, пребывавшего в дружеских отношениях и с композитором, и с Рождественским, но моментально превратившегося в нерукопожатного (Шнитке после случившегося проходил мимо Жюрайтиса, не замечая его), в «Гранд-Опера» поступила телеграмма из Министерства культуры СССР. В ней, помимо всего прочего, говорилось: «Предлагаем других советских оперных художников для работы над “Пиковой дамой”…»

«Предлагаем других…» многое в этой истории объясняет. В ЦК КПСС, разрешив поначалу Министерству культуры согласиться с приглашением на постановку в Париже Любимова и Рождественского (Любимов, понятное дело, тут же обратился к Боровскому, а Шнитке появился в процессе обсуждения постановочного плана), решение свое пересмотрели и затеяли многоходовую игру, дабы заменить выбранных «Гранд-Опера» мастеров своими, удобными им людьми. Вот только не просчитали при этом, какой скандал – не только во Франции – вызовет беспардонное вмешательство в творческий процесс, которым занялись «Гранд-Опера» и приглашенные для работы над «Пиковой дамой» известные в мире специалисты.

А кого это, кстати, – «других»? Вовсе не исключено, что среди «других» мог фигурировать Илья Глазунов, писавший портреты Михаила Суслова и некоторых членов семьи секретаря ЦК КПСС и пожелавший – попутно – заняться декорациями к «Пиковой даме» в «Гранд-Опера».

Эхо скандала было таким громким, что из тогдашнего ведомства Юрия Андропова – КГБ – 20 марта 1978 года, неделю спустя после публикации в «Правде», ушла в ЦК КПСС докладная записка за подписью председателя, в которой, в частности, говорится, что высказанная Жюрайтисом «озабоченность безответственным отношением к опере Чайковского в целом встретила поддержку и одобрение. Ряд видных деятелей культуры и искусства нашей страны считают, что затронутая Жюрайтисом проблема неоправданной модернизации национального классического наследия перестала быть проблемой, касающейся отдельных видов советского искусства, что необходим серьезный разговор об отношении к классике…»

Композитор Микаэл Таривердиев в своей книге «Я просто живу» поведал о том, как в 1978 году выступал в Ленинградском университете и очень резко говорил о статье Жюрайтиса в «Правде», несправедливой, грубой в адрес Любимова, Шнитке, Рождественского:

«Речь шла о постановке “Пиковой дамы” в Париже. На концерте был безумный ажиотаж. Зал две тысячи мест, давка чудовищная. Случилось так, что дверьми придавили двух человек. Слава богу, в конце концов все обошлось, но скандал разразился грандиозный. В этом скандале смешали все – и давку, и беспорядки, как будто я их устраивал, и мою резкую отповедь газете “Правда”. У меня должны были состояться другие концерты в Ленинграде. Но секретарь Ленинградского обкома Романов личным распоряжением их запретил. Почти год из Ленинграда не звонили. Потом опять начали звонить. Предлагали устроить мои выступления. Но каждый раз все срывалось, срывалось. Короче говоря, ленинградские власти перекрыли мне дорогу…»

На решение выдающегося дирижера Кирилла Кондрашина не возвращаться в декабре 1978 года в Советский Союз и остаться в Голландии повлияли, по его словам, три события.

Первое – фактическое исчезновение одного из самых лучших оркестров в стране – Большого симфонического оркестра Всесоюзного радио и телевидения (БСО), который после ухода с поста главного дирижера Геннадия Рождественского возглавил «некомпетентный», по определению Кондрашина, Владимир Федосеев, уволивший 25 ведущих солистов, его критиковавших.

Второе – лишение Ростроповича советского гражданства.

«И последний штрих, – говорил Кирилл Кондрашин, – письмо дирижера Жюрайтиса в “Правду” относительно предполагаемой постановки “Пиковой дамы” Чайковского в Париже. Зачеркивая право художника на творческий эксперимент, оно бездоказательно охаивало еще не осуществленную работу наших выдающихся артистических деятелей (Любимова, Боровского, Рождественского, Шнитке), фактически лишая их права апелляции (с “Правдой” в Советском Союзе не спорят!). Оно мне напомнило “бульдозерную” выставку художников в 1974 году».

Кириллу Кондрашину было невыносимо видеть, как грубая сила рушит все даже без попыток постараться понять сущность вопроса. Он сознательно не просил политического убежища, поскольку «всю жизнь старался верно служить своей стране и никогда ничего не делал ей во вред», а только протестовал против произвола в области искусства и хотел «своим отчаянным шагом» еще раз обратить внимание руководителей страны на это.

Алла Михайлова, уверенная, что многие из тех, кто прикасался к «Пиковой даме», испытывали не только «тайное» и явное «недоброжелательство», но порой и прямые удары судьбы, в новейшие времена рассказывала, в том числе и Давиду, как обошлись (за несколько месяцев до появления письма Жюрайтиса) с «Пиковой дамой», поставленной ее мужем Львом Дмитриевичем Михайловым в Музыкальном