Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

истоками. А потому отступать ниже нашей морали – это не освобождение от их запретов, опускаясь ниже выражения, созданного и установленного разумом (даже если разум, как я полагаю, уводил бы нас на ирреальные пути); это никак не возвращение к реальному, а блуждание в зоне ужаса и пустырей, где высыпались все отходы отравленной цивилизации.

«Подлинное», желанием которого мы одержимы, мы не сможем обнаружить. Оно не поддается движению разъяренного инстинкта и негодованию плоти. Оно не скрыто, но утрачено. Его можно воссоздать только усилием, противоположным страсти, то есть действием, приведением в порядок, очищением – возвращением к трезвости.

Действовать это не значит бежать из объявленного дьявольским мира. Это и не убивать свое надоедливое тело. Но и не выпускать обойму револьвера в дух под тем предлогом, что мы им обмануты[168].

Поистине, действовать значит принимать поставленные нам условия в конфликте духа и плоти; значит стараться их преодолеть, не разрушая, но сочетая союзом две антагонистические силы. Пусть дух приходит на помощь плоти, обретая в ней свою опору, и пусть плоть покорится духу, обретая в нем свое умиротворение. Таков путь.

Эрос смертельный, Эрос жизненный – один взывает к другому, и каждый из них предполагает другого в качестве истинной цели и подлинного завершения, но которого он желал бы уничтожить! И так до бесконечности, вплоть до истощения всякой жизни и всякого духа. Вот то, на что способен человек, сделавший из себя своего бога. Вот последнее движение страсти, раздражение которой называется войной.

21. Страсть во всех областях

Священный миф куртуазной любви в XII-м столетии обладал социальной функцией упорядочения и очищения анархических сил страсти. Трансцендентная мистика тайно направляла, поляризуя к потустороннему, ностальгии страждущего человечества. Это оказывалось, несомненно, ересью, но мирной ересью, и в некоторых из своих аспектов очень благоприятной для цивилизационного равновесия. Однако из-за того, что она противопоставила себя распространению нашего вида и войны, общество должно было ее преследовать. Именно Рим принес огонь и меч в провинции, завоеванные ересью.

Материально уничтожив эту религию, Римская церковь обрекла ее на распространение в наиболее двусмысленной и, возможно, наиболее опасной форме. Преследуемая, подавляемая и дезорганизованная ересь не преминула тысячекратно исказиться. Смятение, которое она несмотря ни на что поощряла, прославление человеческой любви, являвшейся изнанкой ее доктрины, язык двусмысленности, оказавшейся сразу существенной и своевременной, и позволявшей все злоупотребления, – все это помогло избежать трибуналов Инквизиции, затем вторглось в европейское, даже правоверное сознание и со своего рода иронией передало свою страстную риторику мистицизму наиболее великих святых.

Когда мифы утрачивают свой эзотерический характер и свою священную функцию, то находят разрешение в литературе. Куртуазный миф лучше, чем любой другой, поддался этому процессу, поскольку мог сообщиться лишь в понятиях человеческой любви, хотя и понимаемых в мистическом смысле. Смысл улетучился – осталась одна риторика. Она могла выражать наши естественные инстинкты, неощутимо уклоняя их в некую все более таинственную запредельность, способную соблазнить нашу потребность в идеале, остававшуюся в сознании отверженным, а затем и утраченным знанием. Таким оказался шанс у литературы на Западе; и это одно может объяснить господство, единственное в истории культуры, которым вплоть до наших дней литература обладала над элитой, а позднее и над народными массами.

Однако классицизм старался навязать хотя бы одну форму искусства этим темным силам, лишенным своей сакральной формы. Именно к этим пережиткам обрядов и устремлялся романтизм. Отсюда неистовое превознесение уже с XVIII-го столетия всего того, что хотели вложить в оригинальный миф о Тристане, а затем и в его литературные суррогаты.

Буржуазное XIX-е столетие переживает распространение в профаническом сознании «инстинкта смерти», долгое время подавленного в бессознательном или уже направленного от своего источника аристократическим искусством. И когда общественные установления стали давать трещину, – под воздействием толчков совсем иного порядка, – содержание мифа наводнило нашу повседневную жизнь. Мы больше не знали, что означало это распространяемое превознесение любви. Мы ее приняли за весну инстинкта и возрождение дионисийских сил, преследуемых так называемым христианством. Вся современная литература воспела гимн «освобождению».

Но откуда тогда у нее такой тон отчаяния? Как произошло, что роман, торжествовавший на протяжении тридцати лет в XX-м столетии над всеми иными литературными формами завершался болотным анализом наших сомнений и нашей опустошенности? Что означает это освобождение, оставляющее нас настолько обездоленными перед пропагандой болотных выпей? Не очевидно ли, что с 1930-х годов роман утратил всю свою насыщенность? Что он обретает свою временную вирулентность, лишь поставив себя на службу сторонникам мистики? Это ли не конец романтизма?

Зрелище наших нравов не допускает подобного заключения. Ведь нынешний кризис буржуазного брака – это торжество, не столько отсталого, искаженного, если угодно, сколько триумф профанированной страсти.

Но далеко за пределами брака и собственно области сексуальности содержание мифа и его призраки вторгаются в самые разнообразные сферы: политика, классовая борьба, национальное самосознание, – все становится предлогом для «страсти» и уже возгоняется в «мистику». Дело в том, что мы стали неспособны овладеть частью огня, упорядочить свои желания, различать их природу с целью, наложить меру на их бред – и выразить их в образах.

Последние формы любви были сметены войной. И я настаиваю на этом символическом примере: мы больше не делаем «признаний в любви» и в то же самое время мы признаем войну без предварительного «объявления». Мы возвращаемся к стадии захвата, насилия, но без обрядов, сопровождающих эти действия у полинезийских аборигенов.

Эту постепенную профанацию мифа, – его обращение в риторику, затем растворение самой риторики и полная вульгаризация его содержания, – можно поэтапно проследить в области, которая, казалось бы, чужда только что пройденным нами сферам: в эволюции войны и ее методов на Западе.

Книга V. Любовь и война

1. Параллелизм форм

От желания к смерти через страсть – таков путь западного романтизма; и все мы ему привержены в той мере, в какой мы зависим – бессознательно, конечно – от совокупности нравов и обычаев, символы которых создала куртуазная мистика. Однако страсть обозначает страдание.

Итак, наше понятие о любви, охватывающее и то, что мы знаем о женщине, оказывается связанным с понятием плодотворного страдания, которое льстит вкусу войну или смутно узаконивает его в самом сокровенном западного сознания.

Эта своеобразная связь определенной идеи о женщине с соответствующей идеей войны на Западе влечет за собой глубокие последствия для морали, образования и политики. Весьма увесистая книга оказалась бы нелишней, чтобы разгадать все аспекты данной связи. Надо желать того, чтобы подобная книга была написана, не скрывая крайнюю сложность задачи. Ведь для ее успешного осуществления речь шла бы о полном овладении