Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин

Ознакомительный фрагментновую большую поэтическую форму. Как и в случае с «Гнедичем» Марии Рыбаковой, здесь срабатывают два фактора: отказ от традиционных поэтических решений проблемы большой формы и радикальное обновление собственной манеры письма. В своем тексте Мария Галина бо́льшую часть слов передоверяет персонажам, и вместо рассказчика выступает монтажер: «все» о Лизе составляется из чужих фрагментов, пристрастных описаний, рассказов самой Лизы; иногда о Лизе будто забывают, и тогда ее «все» составляется из контекста, посторонних и подножных вещей. Трагизм финала достигается не столько благодаря мотиву старости (казалось бы, тривиальному, но не так уж и востребованному в современной поэзии), сколько благодаря введению объективного языка медицинского анализа; такое впечатление, что маленькие энциклопедические примечания, рассыпанные по страницам книги, эту объективность подготавливают. Она – крушение идеального мира-представления о блаженном Юге, месте приморского отдыха, где все пропитано романтикой разных видов – от детской до блатной (ранение, которое любовник Лизы спасатель Коля наносит ей, – как раз пример последней, входящей в общий романтический хор; с мнением Федора Сваровского о том, что здесь «невозможно найти ни грамма искренней простодушной романтики», согласиться можно только отчасти: искренней простодушной – может быть, и нет, но зато всякой другой – сколько угодно). «Подведите меня к воде / мне вообще не хочется быть нигде / вот / только тут / в зеленоватом этом» (не играет ли здесь ассоциация с «Бедной Лизой»?). Отдых на море, подростковая любовь и мистика становятся (становятся для Лизы – читай, могут стать для человека) вещами определяющими, и здесь нет ничего сверхъестественного.я от страха крепко зажмуриласьневесомое касание ихдаже и не почувствовалаголубоватое прозрачноенаклонившееся надо мноюлицо неземноене захотела увидетьвсех усыпилитолько меня оставилипочему спрашиваю?не затем личтобы позжевот этим летомкогда свет клонится к закатуя могла рассказать об этом?

Дмитрий Голынко. Что это было и другие обоснования / Предисл. Кевина М. Ф. Платта. М.: Новое литературное обозрение, 2013

Воздух

Сериальные циклы Голынко – еще одна попытка нащупать новую большую форму. Если в случае Голынко жанр поэмы не способен удержать вместе впечатления и диагнозы, из которых складывается жизнь-в-социуме (в том числе сетевом) и жизнь-частная, на помощь приходит сериализм анафор и каталогов – имеющий концептуалистские корни, упакованный в модернизированно-бродский синтаксис и выглядящий на первый взгляд искусственно, но не более искусственно, чем отображаемый континуум. Больная и неприглядная социальность почему-то все время оборачивается столь же неприглядной сексуальностью («вусмерть пьяный залез / на столь же пьяное тело» или даже «заморозка на сковородке вся потекла / но не от любви») – впрочем, «почему-то» снимается, когда читатель доходит до текста «К центру досуга», более раннего, чем все остальные, и потому отличного по манере. Здесь связь социальности и сексуальности обоснована, может быть, даже с излишним педантизмом; в лучшем же тексте книги – «Включенном в госзаказ» – она пропадает. На пространстве циклов Голынко встречаются медиамагнаты и застройщики, скинхеды и гопники, попкорн и автозаки, луки и лайки, флуд на форумах и торговля дынями. Банально говорить о шизофренической реальности современности, но стихи Голынко запечатлевают и перерабатывают именно ее – иногда доходя до пародийности.

сложены крылья на базе неданногои лапки, в пивняке приударив заменеджером звена невысокогоей предлагает на хауз, сохнуть поней вряд ли придется, в тачке замякоть ее придерживая, дистанциюдержит заправски, надо опробоватьвсе варианты, случайно прогу снес

Шамшад Абдуллаев. Приближение окраин: Стихи. Эссе / Предисл. А. Уланова. М.: Новое литературное обозрение, 2013

Воздух

Поэзию Шамшада Абдуллаева, прививающего ферганские и вообще среднеазиатские мироощущение, климат, медлительность жизни к европейскому модернистскому письму, можно сравнить с текстами людей, в среднеазиатской культуре не укорененных, хотя и долго ее исследовавших: так, например, язык последнего романа Андрея Волоса «Возвращение в Панджруд», как нарочно, перенасыщен, особенно в начале, этнографической экзотикой; в поэзии Абдуллаева реалии, непривычные для европейского опыта и слуха, разумеется, тоже встречаются, но важны не они сами, а пространство связей между ними и множеством вещей еще не названных; важна дремотная и всегда спокойная атмосфера, подавляющая возможность аффектов; это спокойствие Абдуллаев не устает подчеркивать, и избираемое им письмо – безличное, сдержанное, философское, связанное с традициями языковой школы, – конгениально означаемому; даже вероятно личный опыт, явственно маркированный в заглавиях стихотворений («В долине. 1976 год»), остраняется местоимением третьего лица.

Оставаться на Месте, понимать Место: «сюда забредают, чтобы спуститься в незаимствованную точность собственной никчемности». Эссе в конце книги – ключ к пониманию стихотворений: беспристрастность Абдуллаева позволяет ему с компетенцией исследователя говорить о собственном методе: «…стенографически скудные откровения писатель наугад коллекционирует на протяжении жизни, не размышляя о них, не соблюдая линеарную логику». «Язык – божок разнообразной постлитературы – тоже таит опасность быть неукоснительным, превращаясь в медитативную банальность», – видимо, сознавая это, Абдуллаев хочет частично скрыть «неукоснительность» (что иногда приводит к появлению вычурных оборотов: «близкий выдох, / из которого вот-вот излетит редкая молвь / о материнствующей невзрачности»). И в стихах, и в эссе Абдуллаев не раз обращается к кинематографу, важному для него не как искусство рассказывать истории, но как искусство показывать целое через частное, мир через деталь.

В некоторых местахточности нужна только корявость,литургически здешняя рутина,что слегка вибрирует сейчас от предгорных псов,бегущих с отрезанными ушами мимо захолустного кинотеатра.

Владимир Гандельсман, Валерий Черешня. Глассические стопки. N. Y.: Ailuros Publishing, 2013

Воздух

Замечательная идея: написать стихи сэлинджеровского персонажа Симора Гласса; об этих стихах мы знаем, что их никто, кроме домочадцев этого персонажа, не видел, и вот на волне посмертных публикаций наследия Сэлинджера Гандельсман и Черешня якобы получают доступ к этим стихам и переводят их на русский язык. Само собой, поэты не собирались всерьез мистифицировать публику: перед нами концептуальная книга двух авторов. Оба соблюдают заявленную форму и пытаются следовать тому, что пишет о ней Сэлинджер. Шестистишия – «двойные хокку» – Симора Гласса были «незвучными, тихими» (в переводе Райт-Ковалевой – «негромогласными, спокойными») – то же наблюдается и в этой книге: как и в классических хокку, в глассических на минимальном пространстве разворачивается образ, позволяющий домыслить обобщение, которое и будет основным месседжем стихотворения, но, поскольку строк все-таки шесть, а не три, остается место для того, чтобы более четко выписать сюжет, ситуацию.

Некоторые сюжеты стихотворений Симора Гласса у Сэлинджера пересказаны, но Гандельсман и Черешня отказались от их поэтической реконструкции – и правильно сделали: брат Симора Бадди описывает эти несуществующие стихи как тексты явно гениальные, а то, что они не цитируются, а пересказываются, – следствие того, что прозаик Сэлинджер не может и не стремится как поэт соответствовать созданному образу идеального человека-загадки. Не стремятся к этому и Гандельсман с Черешней: их «стопки» оказались формами, в которые можно вместить то, что волнует именно этих двух поэтов, а получившаяся