Человек в шинели - Фёдор Андреевич Третьяков

Схватка была неравной, жестокой. Разведчики упорно держались, но… наступал целый немецкий пехотный батальон. Когда наш стрелковый полк отбил вражескую атаку и сам перешел в наступление, разведчики были уже мертвы. Вокруг них лежали многочисленные трупы фашистов, заплативших дорогой ценой за гибель Мамайчука и его товарищей.　

Но не умер в памяти однополчан Роман Мамайчук. Когда в дивизию приходило пополнение, агитаторы рассказывали о доблестном разведчике. Его имя с гордостью произносилось на митингах перед боем. Солдаты упоминали о нем в письмах на родину. Роман Мамайчук как бы незримо шагал рядом с живыми, помогая своим боевым товарищам бить врага.

«…А ДО СМЕРТИ ЧЕТЫРЕ ШАГА»

На фронте мне часто приходилось выдавать воинам партийные билеты. Это доставляло мне всегда большую радость. Когда же в политотдел доставляли партийные документы погибших, я с болью и грустью брал их в руки. Внимательно перелистывал страницы небольших красных книжечек. Думалось: кто они, эти люди, отдавшие жизнь за Родину? Одни прожили полвека, другим не исполнилось и двадцати. Одни мне знакомы: встречался, разговаривал с ними, других не видел ни разу и уже никогда больше не увижу.

Помню один из таких партийных билетов. На меня с фотографии смотрел молодой человек. Большие задумчивые глаза.

«Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков), — читал я на обороте красной книжки. — Номер 1480055. Тевосян… Амбарцум… Время вступления в партию 1931 год…» На месте месяца вырван клочок бумаги, по краям пятна крови…

Я знал ротного агитатора Тевосяна, не раз встречался с ним. Амбарцум всегда с восторгом рассказывал о солнечной Армении, где он родился и учительствовал до войны, о своих планах после нашей победы над врагом.

Мы познакомились с Тевосяном на переднем крае. Как-то под вечер я пришел из политотдела в полк, который на рассвете должен был наступать на сильно укрепленный рубеж вражеской обороны. С этим полком мне предстояло быть в бою.

День был теплый, солнечный. Чувствовалось приближение весны. Хотя на деревьях почки еще не набухли, но снег уже стал рыхлый, ноздреватый. В лесу было тихо, хорошо…

Еще издали я услышал пение. Негромкое, задушевное… Подошел поближе: на лесной поляне расположилась рота. Кто курил, кто неторопливо протирал автомат, а кто, наломав под бок веток сосны, отдыхал.

Видимо, солдаты пели давно и вошли, что называется, во вкус. Кто-то выкрикнул: «Давай «Землянку»!»

Молодой ясноглазый сержант, что сидел на разбитом снарядном ящике, проникновенно затянул:

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза…

И десятки бойцов вполголоса подтянули любимую фронтовую песню:

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…

Я остановился неподалеку за соснами и слушал. Говорят, что петь накануне боя — хорошая примета…

Пели все, кто как мог, и в этой песне было что-то очень задушевное, волнующее. Будто каждый, не стесняясь, изливал все, что у него на сердце. После слов: «А до смерти четыре шага…» — песня оборвалась. Пехотинцы замолчали, думая каждый о своем, может быть, и о том, что кому-то из них на рассвете придется и перейти эти роковые «четыре шага». Пауза затянулась. Но вот на середину вышел крепко сбитый, среднего роста, энергичный человек с погонами старшины на плечах. Он прошелся мимо сидевших полукругом солдат и громким, слегка резковатым голосом с характерным кавказским акцентом спросил:

— Что, ребята, попели и приумолкли? Уж не приуныли ли? Конечно, не сегодня и не завтра кончится война, но скоро. Сейчас в этом уверен каждый.

— Скоро… А когда? — поинтересовался один из солдат.

— На это трудно дать точный ответ.

— Да, плохо, когда не знаешь… В сорок первом война началась, на носу уже весна сорок четвертого. Почти три года, а сколько еще быть ей, войне? Если бы, к примеру, знать, глядишь, и полегчало бы, наверно.

— Ничего, скоро добьем фашиста. Конец войне виден. Ведь не сомневаешься же ты в победе? — спросил старшина.

— Что фашиста доконаем, не сомневаюсь. А только вот когда — не известно…

— Почему не известно? Мы уже можем сказать, что наша победа — не за горами. Но война ведь штука сложная, тут не всегда и не все идет по плану, и высчитывать, сколько недель или месяцев остается до ее окончания, вряд ли разумно. Главное — верить в свои силы, в свою скорую победу…

До этого мне не приходилось видеть Тевосяна, хотя не раз слышал о нем, знал, что до войны был учителем. Теперь сразу узнал его. Тевосян мне положительно нравился: он держался уверенно и просто.

А вопросы так и сыпались:

— Почему Америка не открывает второго фронта? Ударили бы с двух сторон и — крышка Гитлеру.

— И англичане никак не раскачаются. Почему?

— А как дела на других фронтах?

Видно, эти вопросы несколько смутили агитатора, он затруднялся сразу ответить на них, ответить так, чтобы это удовлетворило бойцов. Я вышел из сосняка и, сделав несколько шагов, очутился на поляне. Присев на пенек, включился в беседу: рассказал, что было известно о втором фронте, о положении дел у соседей, о задачах дивизии.

В другой раз мне пришлось присутствовать среди тех же людей на партийном собрании, тоже перед боем. Погода резко изменилась. Ранняя белорусская весна вдруг закапризничала: теплые дни уступили место холодным. Лужи затянулись льдом, который под ногами хрустел и ломался, словно битое стекло. В наскоро сложенных из сосновых веток шалашах и старых землянках солдаты грелись у дымных костров.

Собрание проходило на небольшой полянке, окруженной со всех сторон зеленой стеной деревьев. Первым слово взял Тевосян.

— Товарищи! — говорил он. — В последних боях погибло шестнадцать коммунистов. Нас стало меньше, но мы не стали слабее. Мы уверенно идем к победе… Прошу почтить вставанием память погибших…

Тевосян обнажил голову. За ним сняли ушанки все присутствующие и застыли в скорбном молчании.

— Нас теперь меньше, — продолжал старшина. — Поэтому каждый обязан драться за двоих… Мы должны сделать то, чего не успели шестнадцать погибших товарищей… Будем драться за себя и за них!..

Не шелохнувшись стояли на лесной поляне коммунисты. Было тихо, на обнаженные головы падали пушистые белые хлопья последнего снега. Замерли высокие, подернутые инеем сосны. Низко опустили тонкие ветви березы.

За Тевосяном выступили еще два коммуниста. Времени не было, поэтому речи были короткие.

— Хочу немного сказать и я, — послышался голос