Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Петер Хандке

Тогда усталость создавала их, и другой, еще блуждавший в пустоте, мгновенно ощущал вокруг себя их ауру.

Усталость делала так, что тысячи не связанных друг с другом процессов, беспорядочно протекавших передо мной, упорядочивались, принимали форму и выстраивались в ряд; каждый из них входил в меня как точно выверенная деталь удивительно стройного, ладного повествования; как будто события рассказывали себя сами, без слов. Благодаря усталости мир избавился от имен и возвеличился. У меня есть для этого несколько грубоватый образ четырех способов отношения моего языкового «я» к миру. В первом случае я нем, болезненно отстранен от событий; во втором хаос голосов, болтовня извне пробирается в мое внутреннее «я», но я все еще храню молчание, в лучшем случае способен лишь на крик; в третьем ко мне возвращается жизнь, принимаясь непроизвольно, фраза за фразой, рассказывать, вести повествование, чаще всего обращенное к кому-то конкретному, ребенку, другу; и затем, в четвертом случае, и это мне довелось особенно отчетливо пережить в проницательной усталости того дня, мир рассказывает себя сам, в тишине, без единого слова, мне и седому зрителю-соседу и проплывающей мимо, покачивающей бедрами роскошной красотке. Всякое мирное событие уже сразу было повествованием, и оно, иначе чем боевые действия или войны, которым требуется воспевающий их певец или летописец, само расчленялось под моим усталым взглядом и складывалось в идеальный эпос: картины мимолетного мира одна за другой входили в пазы и обретали форму.

Идеальный?

Да, идеальный: все, что в нем происходило, было правильно, и это происходило снова и снова, и ничего не было чересчур много, и ничего — чересчур мало: всё — как должно быть в эпосе; рассказывающий себя мир как рассказывающая себя история человечества, такая, какой она могла бы быть. Утопично? «La utopia no existe», — прочитал я однажды на плакате, «не-место не существует». Подумаешь об этом, и мировая история приходит в движение. Моя утопическая усталость породила такое место, как минимум одно. Я испытал небывалое чувство пространства. У меня было ощущение, будто я, едва прибыв туда, впитал в себя, в свою усталость запах того места, словно был его старожилом. К этому месту в периоды подобной усталости последующих лет добавилось много других мест. Поразительно, что незнакомые люди нередко приветствовали меня, принимая за знакомого или просто так. В Эдинбурге, проведя долгие часы перед «Семью таинствами» Пуссена, показавшими наконец Крещение, Тайную вечерю и другие сюжеты на должном расстоянии, я сидел, излучая усталость, в итальянском ресторане и так уверенно — исключение, свойственное усталости, — позволял обслуживать себя, что официанты сошлись на том, что уже видели меня, причем в разных местах: один на Санторине (где я никогда не был), другой прошлым летом со спальным мешком на озере Гарда — ни спального мешка, ни озера тоже не было. В поезде, следовавшем из Цюриха в Биль, после бессонной ночи на детском празднике в честь окончания учебного года я сидел напротив такой же бледной от бессонницы молодой женщины, возвращавшейся с закрытия Тур де Свисс, где она по заданию банка, спонсировавшего велогонку, помогала участникам: вручала цветы, целовала каждого в щеку на пьедестале… Рассказ усталой женщины был таким обрывочным и непоследовательным, словно мы и так всё знали друг о друге. Один из гонщиков, победивший два раза подряд и ожидавший поцелуя, даже не узнал ее — настолько сильно, по ее словам, гонщики были увлечены; при этом рассказ ее звучал весело, в нем слышалось уважение к спортсменам. Сейчас она не собирается ложиться спать, а пообедает с подругой в Биле (она изрядно проголодалась) — и тут мне стала понятна причина особой усталости, открытой миру: обязательное чувство голода. Сытая усталость не способна породить ничего подобного. «Мы были голодные и усталые», — рассказывает в романе Хэммета «Стеклянный ключ» молодая женщина Нэду Бомонту сон о них обоих: что их связало, причем на долгие годы, так это голод и усталость. Особой восприимчивостью к такого рода усталости, мне кажется, обладают наряду с детьми — которые всякий раз, широко раскрыв глаза, нетерпеливо оборачиваются по сторонам, с любопытством разглядывая сидящих вокруг уставших взрослых, — еще идиоты и животные. Пару дней назад здесь, в андалусийском Линаресе, когда я сидел на лавке, завершив утреннюю и послеобеденную возню с заметками, один идиот, рассеянно подскакивая и держась за руку провожатого, кинул на меня потрясенный взгляд, будто увидел себе подобного или кого-то еще более странного. Сияние исходило не только из его монголоидных глаз, все его лицо осветилось; он замер на месте, и провожатому пришлось тащить его за руку — на лице его отобразилось чистое удовольствие, просто оттого, что чей-то взгляд поймал его взгляд и отнесся к нему всерьез. И это было не в первый раз: идиоты всего земного шара — европейские, арабские, японские — с детской радостью разыгрывая друг перед другом спектакли, попадали в поле зрения усталого идиота. Когда я, «изнуренный» после работы и долгой пешей прогулки по голой фриульской равнине, свернул на лесную опушку у деревни под названием Медея, я увидел расположившихся в траве утку и селезня, косулю и зайца; поначалу они решили было бежать, но вернулись к своим занятиям, продолжив щипать траву, пастись, ходить, переваливаясь с боку на бок. У монастыря Поблет в Каталонии мне повстречались на деревенской дороге два пса, один крупный, другой поменьше, «отец» и «сын», они последовали за мной, то отставая, то забегая вперед. Я так устал, что обычный страх не сработал, и, кроме того, проделав долгий путь по этой местности, я уже впитал ее запахи, так что собаки приняли меня за своего. Они даже затеяли игру: «отец» обегал меня кругом, а «сын», пытаясь его догнать, проскальзывал между моих ног. Да, думал я, это картина настоящей человеческой усталости: она открывает тебя, делает проницаемым, открывает лазейку в эпос для всех существ, и для этих животных сейчас. Здесь, может быть, уместна вставка. В каменистой ромашковой степи Линареса, куда я прихожу каждый день, я стал свидетелем совсем других событий, другого взаимодействия между людьми и животными. Расскажу главное: вот они, сидящие порознь в отдалении по одному, словно отдыхая в тени развалин или каменных глыб, на самом же деле выжидающие в засаде, на расстоянии выстрела от воткнутых между обломков горных пород крошечных клеток на гибких жердях, — никакого пространства для бьющихся внутри и от этого только сильнее раскачивающих клетки пичужек, живой приманки для крупных птиц (а тень орла пока не снижается, кружа по