Александр Мень. Пастырь. Свет во тьме. Повесть о жизни и мученической смерти - Михаил Александрович Мень

* * *

Алик подходил к Институту дефектологии, где работала его тетя, Вера Яковлевна. Он был спокоен и сосредоточен, потому что точно знал, зачем идет. Из здания вышла в белом халате усталая Вера и улыбнулась ему.

– Алик, хорошо, что пришел, – сказала она. – На чтениях у Бориса Александровича сегодня будет Ведерников. Сможешь поговорить о семинарии.

Они отправились вместе, по пути говорили мало. Перед домом Васильева на секунду задержались.

– Готов? – спросила Вера.

– Готов, – кивнул Алик.

В прихожей толпились. Квартира была небольшая, но обжитая, как говорится, теплая: книги на полках, иконы, портреты. Борис Александрович Васильев[3] встретил их у двери.

– Благословите, батюшка, – сказала Вера, которая приняла крещение у отца Серафима вскоре после Елены и Алика.

Алик тоже подошел за благословением.

– Как, прочитал Фрезера? – спросил Васильев.

– Прочитал, с интересом. Блестящий стиль, огромный материал. Но позитивист, агностик.

– Аргументируй.

– Он делит развитие человечества на три стадии: магия – религия – наука. Наука, по его мнению, противоположна религии. Но это неверно. Он называет «сверхъестественным» то, чего просто еще наука не объяснила.

– Вы, юноша, практически цитируете Августина, – сказал стоявший рядом человек, который внимательно слушал. – Он писал, что чудеса противоречат не природе, а известной нам природе.

– Это Анатолий Васильевич Ведерников, – представил его Васильев. – Инспектор Духовной академии.

Алик старомодно поклонился.

– Очень приятно.

– Мне тоже. У вас есть своя мысль. Это – редкость.

– Алик – мыслитель, – вставил один из участников. – Его имя еще прозвучит.

– Ну, я не Маркс, – усмехнулся Алик. – А вы – не Энгельс.

– И слава Богу, – ответил Васильев.

Все засмеялись.

Алик чувствовал себя среди своих. Здесь не нужно было прятать крест, шептать молитвы. Здесь мысли были по-настоящему свободны.

Стихотворение Алика Меня

ВЕЧЕР

Солнце заходит, белеет туман.

Колышется грустный цветов океан.

И месяц призрачный сквозь тучи встает.

Раскинулся звездный покров – небосвод.

Душа! Здесь прекрасно. Здесь царство веков.

Здесь нету границ и пространству оков.

И здесь со Вселенной лицом ты к лицу.

И здесь ты хвалу воссылаешь Творцу.

Здесь тихо, мы вольны, с Природой одни.

Душа успокойся, душа отдохни!

1947 г.

Чем жив человек

Застолье в квартире Селиверстовых всегда начиналось с песен. С народных, застольных, фронтовых, а иногда и блатных. За столом – Степан и его сослуживец Шмонин, оба в расстегнутых гимнастерках, с красными лицами. Женщины, Аглая и жена Шмонина, носили из кухни блюда, сами выпивали, закусывали, поддакивали в мужском разговоре.

– Помнишь, в сорок четвертом, – рассказывал Шмонин, – штрафбат на заградотряд пошел? А у нас, в заградотряде, – два пулемета и взвод салаг. Но мы всех их уложили. Всех!

Степан, не отрываясь от рюмки, кивал.

– Так точно, Федор Петрович! Мясо было. Так ведь не люди – враги народа.

Они пили за Сталина, за Ленина, за Победу, за партию, за комсомол, за свои молодые годы. За все, что казалось вечным и правильным.

– Извил! – громко крикнула Аглая. – Иди к столу!

Из соседней комнаты вышел подросток. Глаза внимательные, челюсть напряжена.

– Садись, – махнул рукой Степан. – За Сталина пить будем.

– Присаживайся, – ехидно поправил Шмонин. – Пока…

Жена Шмонина испуганно засмеялась.

– Федор, тише. Дети же…

Шмонин вскинулся:

– Не хочешь – не пей!

– Пью, пью, – пробормотала она. – Как за вождя не выпить?

Аглая смотрела на мужа с тревогой, но молчала. Извил молча поднял рюмку с лимонадом, но Шмонин налил и протянул ему полный бокал портвейна, который пили женщины.

– За Сталина только так! Хорошее имя у тебя! – сказал, крякнув, Шмонин. – Извил. Верно, Степан?

– Исполняющий заветы Ленина, – важно проговорил Степан. – Наше воспитание! Смену растим!

* * *

Тем временем в маленькой комнате Веры, которая также располагалась на Серпуховке, рядом с коммунальной квартирой Меней, царила тишина. Вера читала Библию при настольной лампе. Алик писал. Писал он концентрированно, сразу набело, будто слова сами вытекали из пера.

Раздался осторожный стук в дверь.

– Работай, не отвлекайся, – сказала Вера. – Это, наверно, мама.

Вера вышла в прихожую и впустила Лену в квартиру.

– Я ненадолго. Володя со службы вот-вот вернется, надо накормить. Сухомяткой живет.

Муж Лены, отец Алика и Павлика, Владимир Мень работал главным инженером на одной из подмосковных текстильных фабрик. На самом деле по паспорту он был не Владимир, а Вольф, но для сотрудников на его предприятии это было сложное и не очень понятное имя, так он стал даже для домашних Владимиром. В юные годы, будучи студентом киевского Технологического института, он увлекался идеями сионизма и даже возглавлял Киевское городское отделение молодежного крыла еврейской рабочей партии «Поалей Цион». В конце двадцатых эта партия прекратила свое существование, и в семье, в целях безопасности, об этой странице его биографии было не принято вспоминать, тем более что старший брат Владимира, Яков, был арестован и расстрелян. Позднее Владимир с головой погрузился в работу на производстве и ни национальной, ни религиозной, ни политической тем в разговорах никогда не касался. Может быть, в связи с этим он абсолютно терпимо относился к увлечению Лены христианством, не препятствовал крещению Алика и Павлика и их религиозному воспитанию. И только уже много позже между Еленой и Владимиром возникали дискуссии о том, кто из них будет слушать радио – радиоприемник в семье, естественно, был один, – потому что христианские передачи «Голоса Ватикана» совпадали во времени с трансляциями «Голоса Израиля» на русском языке.

Самого Владимира не миновала чаша испытаний во времена сталинских репрессий. Вот что рассказывала об этом сама Елена: «В начале 41-го года Володю арестовали. Как технорук фабрики он имел право подписи наравне с директором и якобы подписал бумагу, по которой кто-то мог класть деньги в свой карман. В середине января у нас был обыск. Это произвело на меня тяжелейшее впечатление. Я воззвала к Господу и вдруг слышу какой-то внутренний голос: “Что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после”. Это меня успокоило, тем более что то, что было у меня под матрацем, – огромная богослужебная книга, – они не увидели, даже не полезли туда, а шкафчик с иконами открыли и тут же закрыли, так что сосед-понятой ничего не видел. Володю взяли и в тот же день выпустили, но через две недели посадили надолго. Я боялась ездить к батюшке, чтоб не подвести его. Вместо меня ездила Верочка.

Батюшка велел мне написать