Осенние истории. Рассказы русских писателей - Нина Ивановна Петровская

– Она приезжает послезавтра. Это уж наверное… Приезжает не одна.

Меня точно толкнуло что-то.

– А? Не одна… С какой-нибудь подругой. Ну что ж…

– Нет, не с подругой, а с другом. Вот она так и пишет… «Со мной едет друг мой, известный артист Таланов-Сумский, который хочет отдохнуть перед зимним сезоном и полечиться виноградом».

Кровь уходила из моего сердца, и я слышал, как пустело оно и тяжестью наливалась голова. Я, как сквозь сон, слышал строки дальше, которые она читала, как урок:

– «Он так много сделал для меня, что было бы грешно не отплатить ему гостеприимством, тем более что он не только изумительный комик на сцене, но и в жизни»…

Я уже больше не слушал. Комик. Ну, слава богу. Вспомнил, что, будучи еще гимназистом, видел на сцене этого толстого человека, который и тогда был уже не молод.

Кровь опять мало-помалу вернулась на свое место, и Аля снова не могла сдержать смеха, когда я изобразил ей обычные приемы этих театральных знаменитостей на сцене.

– У вас прямо талант. Вам непременно бы следовало поступить на сцену.

– Покорно благодарю.

V

Ольга приехала в тот же день, как обещала.

Я, как в жару, ждал, что вот-вот она появится у меня, как это было в прежние годы, когда она приезжала из института.

Она не шла.

Я чувствовал прикосновение минут. Время обвивалось вокруг меня, как паутина, и опутывало все мысли, все надежды… Я боялся отойти от дома, чтобы не пропустить ее первого шага на моем пороге. Смотрел в окно; выходил на крыльцо…

Она не шла.

Я с волнением касался тех маленьких вещиц, которые она дарила мне, сама устанавливая их в моем доме, который должен был стать и ее домом. Это все были изящные крошечные вещицы, совсем бесполезные. У нее была страсть покупать и дарить их.

Крошечные бронзовые рамки с ее фотографией, маленький серебряный звонок, перламутровая бабочка, ножичек из слоновой кости и прочее… Все как будто предназначенное для употребления эльфов или гномиков, вроде того, что качался на подаренных ею мне кабинетных часиках.

Если и теперь она явится ко мне с таким крошечным подарком, значит…

Я приготовился к тому, как встречу ее и как прямо выскажу ей то, что считал пошлостью передавать на бумаге.

Она не шла.

Я старался объяснить: это вполне естественно в первый день, – устала с дороги; не выпускают из объятий родители.

Уснул я только под утро. Проснулся – и испугался, что уже поздно, что она уже была и ушла, узнав, что я сплю.

Взглянул на часы: был обычный ранний час моего пробуждения. Значит, я спал всего два часа, но так крепко, что чувствовал себя вполне бодрым и свежим.

Как пуст и глух показался мне в это утро мой дом. Она не шла, и отчаяние подступало ко мне с мертвым холодом и безмолвием.

Аля, как ласточка, залетела только на одно мгновение, наполнила эту пустоту звонким смехом и щебетом:

– Я говорила. Я говорила! Она так изменилась и привезла с собой такие толстые книги: стала ужасно серьезной, и только Таланов смешит ее. Он так забавно говорит разные слова, что нельзя не смеяться. И мама смеется, и папа смеется… у него есть такие выражения, которые он постоянно повторяет и кстати и не кстати, например: «Merci, мне что-то не хочется». Или вчера увидел, что мы разговариваем с сестрой, и говорит: «Брехом изволите заниматься». На него даже и обижаться нельзя, – так он смешно все говорит.

Она по обыкновению и глядела, и не глядела на меня, вопросительно сверкая смехом.

– Да, да, это действительно ужасно как забавно. Ну, и что же, ни мама, ни папа уж больше не пытаются восставать против театра? Этот замечательный талант убедил их сразу в святости театрального искусства?

Она ничего не ответила на этот вопрос и проговорила, очевидно подражая комику и раскланиваясь по-мужски:

– До увиданья.

– Постойте, Аля.

– Merci, мне что-то не хочется.

– Аля!

Она остановилась как-то на лету и ждала, даже не оборачиваясь. И в первый раз я заметил, может быть, в наклоне головы или в движении всей ее маленькой изящной фигурки тонкую, благородную линию печали. Я доволен был, что она не оборачивалась, и с фальшивым равнодушием спросил:

– А она не собиралась… навестить меня?

– Да, что-то вроде этого говорила. Может быть, сегодня… завтра… вы их увидите…

И исчезла с жемчужным смехом, в котором мне послышалось как будто недоброе торжество.

VI

Только на другой день я ее увидел.

Но она пришла не одна. Мало того, раньше прибежала Аля.

– Ну, вот, сейчас они придут.

У меня заколотилось сердце, но я насмешливо сказал:

– Ого, как торжественно! Даже гонец извещает.

Она виновато засмеялась, посмотрела на меня исподлобья.

– Это я… я сама… Меня не просили.

Не благодаря ее за это деликатное предупреждение, я с грубой насмешкой продолжал:

– Королева жалует ко мне с собственным шутом.

Она удивилась моей злости, хотела уйти, но я удержал ее:

– Нет, нет, Аля, останьтесь.

Я машинально погладил ее по руке. Маленькие нежные пальцы похолодели и слабо шевелились: точно вздрагивали в то время, как лицо было обращено в сторону от меня, к окну.

– Идут.

Пальцы выскользнули из моей руки, и лицо засмеялось.

О, сколько важного достоинства было в толстой фигуре артиста, в этой небрежно изломанной панаме, бросавшей тень на жирное обвисшее лицо с презрительно изогнутыми губами! Я, как это ни странно, инстинктивно обратил прежде всего свое внимание на него, а не на нее. Я сразу все в нем заметил, все, начиная от походки до переброшенного через правое плечо плаща, застегнутого блестящей пряжкой в виде львиной головы.

Она шла рядом в белом платье, открывавшем ее тонкую фарфоровую шею, шла с теми еле заметными приседаниями, которые придавали ей особенную грацию в моих глазах.

У меня захватило дыхание и как будто онемели члены. Тогда, чтобы обмять себя, я быстро пошел навстречу. Но лицо ощущалось как склеенное, и было унизительно даже представить, что она может заметить неестественность выражения его.

Я заговорил издали, чтобы и голос свой обмять, как ноги и лицо:

– Здравствуйте… Здравствуйте… Очень рад вас видеть!..

Назвать ее «Оля» при нем я не посмел.

– А я уж сам было собирался к вам, да все некогда… дела.

Она как-то виновато подняла на меня опущенное лицо, и мне сразу бросилось в глаза, что в ней