Осенние истории. Рассказы русских писателей - Нина Ивановна Петровская

Сквозь обычное выражение кротости и застенчивости проступало что-то неприятно новое… Или это такое освещение: солнце прямо ей в лицо, и глаза щурятся.

Спутник ее стоял в стороне, слегка приподняв над головою шляпу одной рукой, зацепив на другую палку с большим загнутым рогом, всю испещренную монограммами друзей и почитателей таланта.

– Мой товарищ, Таланов-Сумский.

Это были ее первые слова.

Я ждал, что комик сразу отольет пулю, и, по-видимому, этого же ждала и Аля, готовая уже смеяться; но он, наоборот, с большим достоинством раскланялся и вяло протянул:

– Очень рад познакомиться.

Я повел их к себе.

Но Ольга не пожелала войти в комнату, оправдываясь тем, что там душно. Лучше на террасе.

Она избегала смотреть на меня и все озиралась по сторонам, точно ища чего-то и не находя.

Нет, она не принесла мне своего маленького подарка.

– Экая у вас благодать здесь, – по-прежнему вялым тоном протянул артист, отстегивая львиную голову на своем плаще и небрежно перебрасывая его через спинку стула. – Сказано в священном писании – благословенный юг.

Аля так и зазвенела смехом. Он притворно строго взглянул на нее и с невозмутимой миной сказал:

– Что же это вы над почтенным человеком смеетесь! Надо быть барышней, а не нахалкой.

Аля всплеснула руками, вспыхнула новым смехом и обратила ко мне глаза, в которых сквозило: «Ну, что? Я говорила вам…»

Началось.

Я взглянул на Ольгу; она тоже улыбалась и почти с восторгом бросила на него взгляд. Но артист не придавал, по-видимому, никакого значения этому успеху. Левой рукой поглаживая пухлую короткую ногу, правой он вынул позолоченный портсигар, тоже весь забитый монограммами друзей и почитателей таланта, и протянул мне, как-то в профиль роняя через губу:

– Курите.

Я отказался: не курю.

Он только повел на меня глазами и захлопнул тяжелую серебряную крышку: монограммы исчезли в кармане.

Но оставалось лицо; благодаря морщинам, особенно около глаз, оно также казалось покрытым затейливыми монограммами.

– Это у вас каждый год тут такая замечательная декорация? – продолжал он своим изнемогающим голосом, перекатывая языком папиросу из одного угла губ в другой и указывая на море, открывавшееся прямо с террасы.

Я было не понял его сразу, но сестры на меня так взглянули нетерпеливо, что я поспешил ответить:

– Да, да… Как же, каждый год.

Аля так и залилась смехом. Ее сестра едва сдержалась. Но этот раз мне особенно не верилось в смех Али, который, видимо, комик принимал начистоту.

– У вас здесь, говорят, и фрукты свои, и виноград… все этакое… – многозначительно продолжал он. – Всякие другие напитки…

– Да, да… Не угодно ли испробовать?

Я рад был, что это дает мне возможность двигаться, и стал распоряжаться, чтобы подали фрукты и виноград, и вино…

– Винограда еще мало, – оправдывался я, – вот только первые сорта Мадлен.

– Merci, мне что-то не хочется… – выговорил он уже известную мне фразу, от которой обе опять засмеялись. – Я предпочитаю эту штуку не в капсюлях, а в настоящем виде.

И опять я не сразу понял эту остроту и тем, очевидно, еще раз уронил себя в глазах Ольги.

– Если позволите…

Он потянулся к стакану, и я поспешил налить ему белого вина, которое он принял почти торжественно.

– Конечно, собственноручное? – скосил он глаза сначала на меня, потом на вино.

– Да, мое собственное… То есть из моего погреба.

Он сосредоточенно понюхал с видом знатока, почти погружая в стакан свой большой нос; нахмурил брови и произнес, едва шевеля губами:

– Н-да-с… Это аромат-с… Это не кашинская дреймадера-с.

Затем он пригубил вино толстыми фиолетовыми губами и как будто весь ушел в это первое ощущение, но все еще не глотал. Пригубил еще, так что рот его был полон, щеки оттопырились и губы сжались, боясь пропустить хоть каплю.

Тут, закрыв глаза, он начал полоскать вином рот, потом откинул назад голову и долго булькал влагой, не глотая ее…

Аля удерживала приступ смеха, хотя он теперь вовсе не намерен был смешить. Нельзя было равнодушно наблюдать, как он делает вид, что пробует вино, подобно настоящему дегустатору, хотя никогда и никто, кроме актера, так не пробовал. Наконец, он проглотил вино, но и после этого долго сохранял священную неподвижность на лице.

Аля задыхалась от смеха и заражала меня. Я уже не мог более сдерживаться и метнулся в дверь, где дал волю своему хохоту.

Это меня как-то сразу освежило и успокоило. Дикие подозрения, приходившие мне в голову, упали, и я даже готов был обвинять себя за нечистоту своих помыслов, оскорбительную для Ольги.

Через минуту я вернулся как ни в чем не бывало и уже спокойно наблюдал, как он с благодарностью поглядывал на меня, отпивал вино и пошлепывал губами, точно аплодировал вину.

– Н-да-с… Это винцо… Это нектар… Тут поймешь Ноя как нельзя лучше… Но что ж это я один тяну…

– Вам? – нерешительно спросил я сестер.

Ольга взяла свой стакан, глядя прямо мне в глаза. У меня сразу расплавилось сердце.

Аля тоже подставила свой:

– И я хочу выпить!

Это уже имело несколько торжественный вид, и артист не замедлил провозгласить:

– За здоровье хозяина!

– Нет, за меня что же… благодарю. Я должен был догадаться сам… – и я сказал: – За ваше искусство.

Ольга вскинула голову и с недобрым укором остановила меня:

– Ну, зачем же? Ведь это не искренно. Хозяин не любит театра, – как будто избегая назвать меня по имени, прямо пояснила она.

Но вместо сочувствия, которое ожидала найти в нем, тот совершенно спокойно возразил:

– А-а… Ну так что ж… И он прав… Театр в таком виде, как сейчас, особенно в провинции, отжил свой век. Он должен быть реформирован на новых началах. Это должно быть не лицедейство, а богослужение… религия… нужно снять покровы рутины, обнажить его, так сказать, как обнажали себя древние во время танцев. Культ Диониса и все в таком роде… Надо только смелость… Дерзание. Нагота священна…

Я ровно ничего не понимал в этой речи, которую он произносил с таким глубоким убеждением, закончив патетическими словами:

– Но это уже сделаем не мы… а вот… они… Feci, quod potui[1]. – Он указал на Ольгу. – Новые светочи искусства… За них, надеюсь, и вы не откажетесь поддержать мой тост.

Ольга вся вспыхнула и поднялась, но потом снова села, и стакан дрожал в ее руке, когда она чокалась со мною.

Аля глядела на меня во все глаза, и эти глаза смеялись:

– Оля, ты должна непременно дать прочесть хозяину